Алексей Шипенко
«Сад»

Действующие лица:

№1

Я вижу его. (Я здесь в качестве сопровождающей). Он высокий и странный и весь как бы не здесь, и похож на Господа нашего Иисуса Христа, как он на фресках в Равенне.

- А Вы, госпожа, Вы прибыли с «испанкой»?

- Да. Я тоже, как Вы изволили выразиться, «испанка». Инес де Кастро, гранд-дама и родственница мое госпожи, Констанции де Пенафиэль, Вашей будущей супруги.

Он смотрит в пол. Он отвел взгляд.

- Прошу прощения, госпожа де Кастро, но я не люблю Испанию.

Он произносит это так просто, словно речь идет о сельдерее, и так тихо, словно о детстве, что я невольно улыбаюсь. Он поднимает глаза.

- Вы простите? – ах, он совсем бледный, этот инфант, Педро I, будущий король Португалии, ему просто дурно, и не девятнадцать, а пять, он ребенок.

Я люблю Его…

№2

Я люблю Его. Теперь я знаю это точно. Сегодня во сне я увидела Мадре Деуш, и Она указала мне на двух влюбленных в саду. Стыдно даже представить, но они занимались любовью… Никогда бы не подумала, что это выглядит так обыкновенно и так ясно, как утреннее молоко в яслях, и что она тоже трогает его так, и (зачеркнуто)… А когда мужчина обернулся, я увидела Его лицо… (Его лицо)…

№3

Была в Коимбре, в Санта-Кларе. После заутрени монастырский падре долго не отпускал меня и все держал за руку и молчал. Он словно ждал чего-то, что я забыла ему сказать. А я не знала, что именно и молчала в ответ. Тогда он сам сказал.

- Не ходи к реке.

- К «реке»? К какой реке, падре?

Он отвернулся и быстро произнес:

- У нас тут одна река – Мондего.

Что бы это значило? Мне сделалось страшно и я тут же ушла.

№4

В столице ничего не происходит, кроме того, что все сошли с ума и бегают по галереям. Констанция счастлива, насколько может быть счастлива Констанция, и целыми днями натирается амброй и розовым маслом. Спросила меня, что я думаю о ее будущем супруге.

- Он Вас не любит, госпожа, - зачем-то сказала я и поклонилась.

Я думала, она кинет в меня зеркалом и донесет отцу, но она только помолчала с минуту, а затем произнесла.

- Не важно, что тебя не любят. Важно, что ты любишь.

Она сказал это о себе, о своем, но я вздрогнула. Констанция это заметила и отвернулась к зеркалу. Она очень красива. Но еще больше несчастна. Она не знает себя и никогда не сможет узнать. Рубиновая кожура пустого граната.

(Напрасно я очищаю их, в это время года гранаты всегда пустые).

№5

Они венчались. В кафедральном соборе. Я ничего не помню, кроме митры Архиепископа и что я держала шлейф четвертой справа. Проходя мимо Него, я почувствовала запах дорогих духов, он был мне знаком, но я никак не могла вспомнить, где их смешивают и каков их состав, и во время выноса Святых Даров я, продолжая стоять на ногах, упала в обморок. Прямо передо мной на мир опустился черный бархатный полог, и я ощутила на своем лице его прикосновение… Я увидела как бы реку… И … открыла глаза… (Церемония подходила к концу, Архиепископ правящую Династию и Двор).

У нас тут одна река – Мондего.

№6

Под Рождество Его отец объявляет, что инфанта беременна. Поздравляю Его с предстоящими месяцами счастливого ожидания.

- Я бы хотел, госпожа, чтобы этот ребенок был от Вас, - Он произносит это так тихо, что мне приходится нагнуться к самому Его уху. Он трогает своими губами мои ресницы и оглядывается, не видел ли кто… (О Боже, как это все пошло…)

- Не тревожьтесь, мой господин, - говорю я и быстро целую Его в ухо. – Двор занят исключительно животом Вашей супруги.

Он отстраняется, делает шаг к Констанции, пристально на меня смотрит.

(Никогда не думала, что способна на публичные поцелуи и юмор торговки).

№7

Доктор слушает живот инфанты длинной деревянной трубкой с раструбом на конце. (Я видела такие на старых гравюрах).

- Поворачивается, Ваше Высочество, - бормочет клочкастый седой доктор. – Плод поворачивается, играет…

Констанция закатывает глаза и кусает губы, принимая удары ног ребенка о внутренности своего распухшего живота. Святая католическая Церковь права. Я – ужасная женщина.

__________________________________________________________________

№1

Я женщина. Я пала.

Это первая запись в этом году – очень долго была больна и никак не могла добраться до пера и бумаги. До чернил я добралась быстро, но обнаружила, что начала их пить, только когда заметила, что допиваю вторую чернильницу и слизываю остаток с края. Я стояла у себя в комнате, ночью, одна, после того, как Он входил в меня снова и снова, и пила эту дрянь. Она была горькой на вкус и совсем не такой, какая истекает у Него оттуда.

№2

Мы встречаемся каждый вечер в дальней галерее, чтобы никто не знал, но все знают. Галерея убрана бахнасскими коврами, и Его отец вчера, отряхнув мое платье, процедил, словно выпил кислого вина:

- Ковры-то дорогие, милочка, очень дорогие…

По ночам не сплю, а все хожу из угла в угол, и истратила столько свечей, что донна сделала мне выговор. Хорошо, что она не углядела, сколько я выпила чернил. А, может, я проклята?

(В Лиссабоне на каждом шагу полно ведьм).

№3

Констанция знает. Сегодня, во время обхода ее живота глупым доктором, она пристально посмотрела мне в глаза и произнесла:

- «Рожать будете в муках»… И ты, Инес тоже…

Сама она рожать будет в мае. Доктор сказал.

№4

Продолжаю болеть. Чернил больше не пью – ем яичную сккорлупу. С Ним вижусь каждый вечер. Иногда просто сидим, взявшись за руки, и молчим, как пастухи. Двор смотрит сквозь меня на окружающий ландшафт и делает вид, что ландшафтом не удовлетворен. Они пересадят меня на другую грядку, это вышито у них на камзолах.

(Ем яичную скорлупу).

№5

Я беременна. Донна сказала.

- Знаешь, на каком ты месяце?

Я не знала. Донна загнула большой, указательный и средний. Она специально не говорила вслух, полагая, что нас непременно подслушивают. Она была права: 1) нас подслушивали; 2) я – на третьем месяце.

№6

Констанция рожает. Крики ее разносятся по дворцу и окрестностям, и весь город рожает вместе. На площади собрались бабы и все на них похожие. Воют, стонут, дают инфанте советы. Гваржия их советы во дворец не передает, и бедная Констанция страдает безграмотно.

Воды отходят вечером, в половине восьмого. А около полуночи она рождает мальчика. Кривой от радости дедушка, король Афонсо IV, приближается ко мне, словно в паване, подволакивая сухую ногу.

- К реке, милочка, переезжаем к реке…

Ночью донна передает мне распоряжение короля. Я наспех собираю вещи и отправляюсь в монастырь Святой Клары, на берегу Мондего.

№7

В монастыре тот же падре, что и в прошлом году, отец Августин. Только с ним и общаюсь. Живу рядом с монастырем, в доме родственников «мужа».

Могу ли я Его так называть?

№8

Живот мой растет, а время убывает за вязальными спицами. Ощущаю себя своею собственной нянькой. Как и она, норовлю к камину, как и она, люблю своего мужа. Он муж другой, но я люблю его, как жена. Я знаю, что Он не любит ее, а она не знает, как любить Его, и знание это помогает мне высиживать зимние вечера и своего ребенка, в которого уже впустили дух. Я благодарю Господа за то, что я наседка, и за то, что Он дал мне спицы, чтобы связать для моего золотого яичка теплую пелеринку. Девочка родится. Точно.

(Он не приезжал).

№9

Не ем яичной скорлупы, не пью чернил. Я вообще ничего не делаю. Я вою. Запираюсь в своей келье и просто вою. Не могу больше ни думать о Нем, ни забыть Его. Я вообще больше ничего не могу. Не могу мочь. Я перестала вставать и перестала ложиться. Целыми сутками я кручусь в постели, переворачиваясь с бока на бок, как песочные часы, вынашивая плод, как говаривал глупый доктор с деревянной трубкой, тогда, в столице, в той жизни, и если бы не плод, я бы уже давно распрощалась с жизнью этой.

№10

Он приехал во время самих родов, когда я кричала хуже, чем Констанция, и поминая всю свою родословную до седьмого колена, обнародовала то, что имею о ней доложить. Он стоял за дверьми, но входить не спешил, и только, когда донназавопила, что ребенок идет попкой и не желает поворачиваться, осторожно заглянул в комнаты. Я улыбнулась Ему, как могла, и потеряла сознание. Я снова увидела реку, но так и не успела определить, что это за река и где она находится. Берега были пологие, и казалось, достаточно сделать шаг и окажешься на суше. Но я стояла по пояс в реке и выйти из нее не могла. Затем из лесу выступили мужчины в темных камзолах и, увидев меня, остановились. Лица их были бледные и одинаковые, так, словно их владельцев объединяла одна общая тайна или преступление. Черты были смутными, но я угадывала их.

№11

Родила здоровую девочку, но так как растеряла много крови, снова лежу. Монастырские приносят гранаты. В это время года они спелые и полны железа, так говорит донна, а донна знает, что говорит и что нужно Инес. Инес нужно железо. (Никогда бы не подумала, что гранат может быть настолько вкуснее чернил и даже яичной скорлупы).

№12

Он остался у нас на целую неделю. Девочка растет, будет бешенная, уже сейчас видно. Кусает мои соски так, словно в них зашито по золотому дукату. Он все время с нами, и все рассказывает, рассказывает… О том, что случилось при Дворе по моей высылке и как восхитительно улучшился ландшафт, о том, как больна Констанция, и что она, по всей видимости, скоро умрет, и как Он велел сжечь все бахнасские ковры, ибо они напоминали Ему обо мне, а дальнюю галерею заложить… О Господи, как я счастлива!

____________________________________________________________ 

№1

Он все время здесь. Живем в стороне от монастыря, и почти никого, кроме прислуги, не лицезреем. По воскресениям хором ходим к мессе, коимбрский епископ наш друг, часто остается обедать. Педро совсем отошел от Двора, отца и супруги, и теперь стоит поодаль, наблюдает. В Лиссабон не ездит, вердикты Афонсо использует в качестве подгузников, «бешенная» Ему в этом не препятствует.

(Так и проходит жизнь).

№2

Сегодня, гуляя по монастырскому парку, встретила о. Августина. Была одна, с «бешенной». Он отошел. И, хотя я не подставляла главы, падре благословил и попросил проводить.

- Дитя мое, - начал он голосом праведника. – У тебя уже у самой дитя…

Тут он навесил над Св. Кларой как бы на полчаса несколько слитков молчания и со значением на меня посмотрел.

- И ты должно знать… - внезапно падре перестал быть Ходящим по Водам и заговорил, как нормальный человек. – Что в акте сем нет греха, если нет страсти. И не о страсти любовной я говорю, а о страсти человеческой, гадкой, постыдной, которая и не страсть даже, а так, похоть, желание, желание как таковое, желание вообще, понимаешь? В желаниях все дело, в наших обычных желаниях… Желаешь ли ты чего-нибудь, Инес? Скажи!

- Благодарю вас, отче – ответила я. – Я ничего не желаю. Я и так счастлива.

- Бог благословит!

О. Августин быстро развернулся и ринулся в противоположную стороную Он удивительно напоминал пытающуюся взлететь цаплю, и полы его сутаны хлопали по ветру… Позади меня была река Мондего, впереди – свет.

№3

Констанция умерла под утро. Мы лежали в Коимбре, она – в Лиссабоне, а прибывший накануне с приказом короля вернуть инфанта в столицу офицер – в обеденной зале. Он наполнил его тремя галлонами «порто» и заставил веселиться, и теперь вестовой офицер лежал пьяный и храпел.

Пересмешник сел на подоконник нашей спальни и, наклонив головку, стал смотреть в пол. В клюве он держал веточку кипариса, похожего на тот, что растет у родового кастильского склепа де Пенафиэль, и я подумала : «Сейчас, в эту самую минуту Констанция умерла, и вот, пришла попрощаться».

- Прощай и ты, моя госпожа, - сказала я открытому окну, и пересмешник улетел. Пора вставать на первое кормление.

№4

Он вернулся с похорон радостным, как будто побывал на портовой ярмарке и попробовал там октопода. Все время улыбался и что-то напевал.

- Все! Я переезжаю сюда, - сказал Он за завтраком. – Мне больше незачем оставаться в столице.

№5

Ночами происходит что-то непонятное. Я вижу себя как бы со стороны, и когда мы любим друг друга, вдруг обнаруживаю себя в такой позе и положении, что становится стыдно. Однако стыд этот бывает совсем мимолетным и быстро проходит, и я снова падаю в эту сладостную бесконечную бездну, что создают Его бедра и движение Его (зачеркнуто)…

Человечество совершает ночами странные поступки. Оно любит.

__________________________________________________________ 

№1

Я снова беременна. Донна показала мне число № и приложила пальцы к губам, как бы их целуя. Она радуется больше всех, такое впечатление, что это она забеременела, и за неделю уже на сносях. Девочка ждет братика, я – схваток. Из дому приехали мои братья Фернандо и Альваро, впервые с того времени, как я здесь. И хотя Он «не любит Испанию», мужчины быстро сошлись, гуляют в парке втроем, разговаривают. Девочку с собой не берут. Я ревную.

№2

Отец Его так и не приезжал. Двор – несколько раз отмечался. Сначала прибывали представители фракции лизоблюдов, затем потянулись сторонники вжопулезов. Последнему слову я научилась от кухарки Химены, так она их и называла, когда ей приходилось готовить втрое обычного из-за притока лассабонских.

- Опять эти лиссабонские вжопулезы понаехали, - скрипела Химена, ставя на огонь чан с пуншем. – Не успеваешь корицею запасаться…

Он принимал их холодно, и несмотря на обильный пунш, поток липких помоев португальсткого Двора вскоре иссяк. Мы снова одни. Братья тоже разъехались. Старший, Фернандо, обещал вернуться в Коимбру к лету.

№3

Венчались. Тайно. В Брагансе. Распространяться об этом не хочу. (запись в оригинале шифрована).

№4

Беременность протекает спокойно, совсем не так, когда у меня в животе сидела «бешенная» и раз в час расправляла ноги. Такое чувство, что девицу сменил поэт и только иногда щекочет пером потолок своей крохотной детской.

Сплю как солдат, корабельным бревном и с поной потерей сознания. Реку больше не вижу, мужчин в камзолах тоже.

№5

Событие. Приезжал Его Величество Афонсо IV, кружил над моим животом, как шмель над подсолнухом, но так никуда и не приземлился. Расспрашивал о братьях, а когда входил его сын, замолкал и делал вид, что ему со мной неинтересно. Мне с ним, кстати, тоже. Когда он наконец уехал, я рассмеялась, и, обернувшись к Химене, спросила: «А кто это, собственно, приезжал?»

- А то сами не знаете! – воскликнула кухарка, воткнув руки в боки. – Свекр Ваш, вот кто! Мучитель Ваш сухоногий!

Если и дальше она будет так орать, ее запекут в яблоках и подадут на серебре за лиссабонским обедом.

№6

Лето подходит к концу, а брата все нет, хотя обещал приехать в июне. Муж ждет Фернандо, кажется, даже больше, чем я. Мой брат ему нужен. Зачем, не знаю и знать не хочу. У мужчин свои дела.

Толстею. Донна запретила мне есть мучное, а Химене – его готовить. Суют в меня тыкву и кабачки, а я из терпеть не могу.

№7

Вчера крестьяне нашли в пшеничном поле Фернандо. Полголовы у него сненсено алебардой и отрублены кисти рук. Говорят, ограбление.

Я не смотрю на труп, когда его вносят в поместье.

№8

Стала бояться за ребенка. Он совсем затих и не выводит больше своих осторожных стансов на стенках моего живота. Млжет, сочиняет новое? Донна говорит, что он взрослеет, Химена – что придуривается.

№9

Он все время рядом, но сны омерзительные. Кто-то хочет запугать меня и пустить моего мальчика на свет… Я поднимаюсь с кровати, подхожу к окну, трогаю бронзовую решетку, смотрю на Луну. Она приблизительно на том же месяце, что и я, в последней четверти, и тоже печальна. В небесах качается таинственный живот таинственной мне роженицы и на что-то указывает. Должны же явления Вселенной на что-нибудь указывать? Я близорука. Я всматриваюсь пристальней… По Луне идет человек, оглядывается. За ним бежит собака. У нее бледная кожа, я знаю, как называется эта порода, знаю, но сказать не могу. Человек ускоряет шаг. Собака тоже. Просыпаюсь на полу под окном. Холодный мрамор обжигает щеку. Как я тут оказалась, не помню, но мрамор, я знаю,  играет важную роль. Донна злится и ругается, безжалостно заимствуя из Химены. А у меня не идет из головы эта собака…

№10

Муж стал часто отлучаться. Куда, не спрашиваю, сам он не говорит. К концу года должна родить. Ребенок совсем стих, и я ужасно боюсь за исход родов. На днях Химена приводила повивальную бабку, тайно, чтоб ее потом не пожгли всем нам известно кто. Бабка качала головой, ходила по кухне кругами, прочла с дюжину только ей известных молитв, прошептала что-то Химене на ухо и скрылась через дымоход.

- Беда, - выдавила кухарка и глянула на меня, как на мертвую. – Старуха говорит, пора завожиться конюхом.

Донна тут же ее прогнала, чтобы та не кидалась своими поселковыми аллегориями, и Химена долго еще ворчала и пила пунш, пока не захрапела, а мы сели у окна и принялись, глядя на Луну, разговаривать. Человека с собакой не было видно, но зато отчетливо были видны их следы…

№11

Рожала, словно во сне. После того, как начались схватки, прошло около суток, а плод все еще не показывался. Вокруг меня бегали донна, Химена и маскированная под зеленщицу повивальная бабка. А когда я уже совсем обессилела, бабка сорвала с головы платок, обнажив желтый урючный череп, и завизжала, как молочный порося: «Конюхом запаслись?» Химена чуть не грохнулась оземь и замахала в сторону скотного двора.

- Там конюх, там…Пресвятая Матерь Божья, за что ж мне такое наказание!

- Сюда конюха! Сюда его! – вопила бабка. – Привести немедля!

Конюх Хосе был, как всегда в это время суток, в самом правильном, и, пожалуй, единственном своем настроении, и явиться не замедлил. Такого позора он, однако, не ожидал: три бабы метались вокруг четвертой, бездыханной, как облачение пристяжной, и выкрикивали каждая свой план спасения.

- Дави на нее! – приказала конюху переодетая зеленщицей повитуха и ткнула в меня своим нечеловеческим пальцем. – На живот дави!

Конюх Хосе испил хереса и, закрыв свои карие очи, чтобы не смотреть на умирающую госпожу, рухнул ей на живот, сдавив его, как подкову своими молибденовыми ручищами…

Я родила мальчика, который тут же обмочил мое лицо тонкой янтарной струйкой и уснул сном уставшего на полях поэтических сражений гения.

№12

Рождество Христово. Мы отмечаем его все вместе, большой семьей в большом зале. Много света и даже фейерверк. Его зажигает Хосе, и в ужасе отпрыгивая в сторону, падает на землю. Конюх уже загодя достиг самого правильного и единственного своего настроения, и расхаживал по скотному двору пивнем, поджидающим курочек… Приехал мой младший брат Альваро. Почему его не убили, как Фернандо, неясно. Опоздали с доносом?

Мне радостно, словно я дома. Он со мной, наши дети тоже, жальтолько, что нет отца и матери. Альваро сказал, что они болеют, хотят увидеть внуков. Господи, хотя бы на полчаса оказаться в Кастилии!

____________________________________________________________

№1

Исповедовалась о. Августину. По-моему, падре сходит с ума. Однако делает он это настолько элегантно, что остается только наслаждаться и благодарить Господа за то, что сподобил меня стать свидетельницей сей восхитительной болезни. Божий человек не умолкает ни на минуту и все трещит о своих идеях и визуализациях. Оказывается, он приехал в монастырь, чтобы написать книгу о «существе Бога». Благославившись у лиссабонского Архиепископа и полагая, что здесь, в тишине и покое, на берегах Мондего, ему удастся отрешиться от столичной суеты, о. Августин бросился за создание своего фундаментального трактата. Но время шло, а работа не двигалась. И вот однажды, прогуливаясь вдоль реки, падре увидел лет сами-восьми отрока, игравшего в прибрежном песке. Мальчик черпал из реки воду бледными детскими ладонями и выливал в вырытую им ямку, размеренно и степенно, как бы священнодействуя.

- Что ты делаешь, сын мой? – спросил о. Августин.

- Переливаю воды этой реки в ямку.

- Но это же невозможно! – воскликнул падре. – Ни один человек в мире не в силах вместить воды такой большой реки в такую маленькую ямку!

- А ты? – Мальчик заглянул в о. Августина, как в прочитанную книгу. – Неужели ты думаешь, что способен что-нибудь написать о «существе Бога»?

О. Августину стало трудно дышать, перед глазами повис черный креп, он падал в бездну. Очнувшись, падре обнаружил себя лежащим на берегу, а воды Мондего – лижущими его пятки. Мальчик исчез, словно его и не было. Вырытая им ямка осталась. Из нее медленно уходили последние капли воды, просачиваясь сквозь серый песок.

- Это был Ангел Господень, - о. Августин смотрит на меня, как на единственную женщину в раю. – Я уезжаю. Я никогда не напишу этой книги.

№2

Альваро остался у нас. Ходит на могилу брата, занимается делами поместья. Муж полностью ему доверяет, полагая, и справедливо, что у Альваро больше опыта, как хозяйственного, так и государственного.

Мальчик мой начинает понемногу разговаривать. Мне не верят, но я-то вижу. На днях «бешенная» рассказывала ему выдуманную ей самой сказку. «Поэт» слушал, кивал головой. А когда она закончила, сказал: «Враки!» и засмеялся.

№3

Муж ездил в Лиссабон, встречался с королем. Афонсо хочет женить его снова. Предлагал невест, тыкая в карту Европы и взывая к чувству долга перед Династией, Португалией и Всевышним. Сын Констанции заметно вырос, но на своего отца смотрел, как на чужого, совершенно очевидно. Двор самозабвенно ухаживает за безупречностью ландшафта.

____________________________________________________________ 

№1

Прошло больше года с тех пор, как я делала последние записи. Болела, хандрила, и была похожа на ведьму. О. Августина сожгли на площади перед кафедральным собором. Я стояла прямо напротив столба с паклей, вместе с донной и слугами, и смотрела в лицо падре до тех пор, пока у него не лопнули белки от закипавших в нем воды и крови, а изо рта не пошел бурого цвета пар. Падре не проронил ни слова и даже не закричал. Он просто отходил и даже, кажется, улыбался. Химена сплюнула и изрекла: «Собаке собачья смерть!» Глупая баба. Глупые мы… А дети растут.

№2 

Вчера смотрела в окно. Луна была острой, как серп, и мне казалось, что я вот-вот обрежусь, если буду продолжать высматривать на ней человека с собакой. Нет их так, там сейчас вообще ни для кого нет места, разве что для о. Августина.

Утром донна сказала, что я «лунатичка». Что это такое, неизвестно, но она собирается приковать меня к кровати на ключ.

Ночью мы любили друг друга, словно двое каторжан. Цепь звенела и лязгала, и Он стонал, как галерный, а я – как навеки свободная.

______________________________________________________________ 

№1

Пишу только потому, что снова беременная – перманентное мое состояние. Все больше ухожу в себя, тихо радуясь простоте дней. Я так далека от всего, от Двора и дворняг, от культуры, концертов и маршей, и так счастлива, что иногда спрашиваю себя, как долго продлится этоот невидимый миру бал и сколько начал мне осталось пройти по навощенному золотым воском паркету.

№2

В воскресенье к нам приходил коимбрский епископ, но я не могу смотреть ему в лицо после того, как сожгли о. Августина. Епископ это знает и старается беседовать с мужем, но чувство, что мы на тайной вечере негодяев от этого только усиливается.

В конце обеда епископ наклонился ко мне и тихо сказал: «Вы же знаете, что отменя ничего не зависело.»

Я не удержалась и меня вырвало ему прямо на мантию.

- Простите, Ваше Преосвященство, я жду ребенка, - сказала я и ушла к себе.

Это первая моя беременность с тошнотой.

№3

Ничего не происходит и писать не о чем. Повитуха дала мне пить какой-то настой – чернила были в сравнении с ним сидром. От настоя меня стало рвать еще больше, но Химена продолжает пичкать меня этой дрянью и даже донну не слушает. «Бешенная» и «поэт» смотрят на меня с пониманием – им тоже не все хименино нравится.

Муж все время с Альваро, занимается подбором гвардии и каким-то неизвестно с кем переговорами. Мне это противно. Впрочем, мне сейчас противно все. У моей кровати стоит медный, как у цирюльника таз, и каждую ночь я, гремя цепями, выблевываю в него все то, что съедаю за день. Могли бы расковать – до Луны ли мне нынче! Или они боятся, что меня вырвет и на нее?

№4

Я его потеряла. Сегодня ночью, во сне, я потеряла ребенка.

Я видела реку, мужчин в темных камзолах, но не понимала, что сплю. Они спускались к воде, не отрывая от меня взгляда своих одинаковых лиц… Вдруг, из-за их спин, из тени низкого густого леса, выступила инфанта, бывшая моя госпожа, в белом венчальном платье без шлейфа и вся залитая кровью. Тело ее сдавливала как бы пуповина, выходившая из-под фижм, с мокрыми кусками прилипшей к ней плаценты. Инфанта приближалась, что-то сжимая в руке и неспешно заводя ее за спину, а я стояла в воде и ждала. Инфанта вошла в реку и замерла от меня на расстоянии поцелуя. Я почувствовала на своем лице ее дыхание и тяжелый аммиачный запах, шедший из ее рта.

- Мир дому твоему, Инес, - не разжимая губ сказала инфанта. Из ее левого уха, словно покидая корпус и оставляя на щеке покойницы полосу черной слизи, появилась огромных размеров улитка и медленно заползла мне в рот.

Я хотела сопротивляться, но губы мои сами собою раскрылись, впустив в меня этот гадкий ледяной лимф. Инфанта улыбнулась и занесла руку, а я увидела то, что она прятала за спиной. Это была обыкновенная столовая ложка. Ощутив острую боль внизу живота, я проснулась и села рывком на постели. Передо мной была ночь и Луна, полная, как донна, и красная, как гранат… Я сидела в теплой липкой луже и смотрела в окно.

Утром, в изножье кровати, я нашла серебряную столовую ложку… Мир дому твоему, Инес.

_____________________________________________________________ 

№1

Несколько месяцев подряд я болела. «Бешенная» и «поэт» ходили кругами по комнате, прикладывая к губам пальцы. Не знаю даже, спали ли они когда.

- Маме нужен покой… Т-с-с… Папа, не входи… Химена, поставь поднос на стул… Донна, уходи вязать к себе – стучишь спицами… Т-с-с… Т-с-с…

Я все время спала. Он привозил из Лиссабона доктора с деревянной трубкой, но что тот говорил, не помню. Я все время проваливалась куда-то и долго потом выбиралась.

(Там, где я была, нет дорог.)

№2

Дети растут ладные. «Бешенная» успокаивается, «поэт» понемногу начинает безумствовать. На днях донна обнаружила его стихи на портьерах. Был скандал. Писал тушью, что теперь с этим делать, не знаем. Решили оставить, как есть. Отец его гордо показывает каракули редким гостям и обещает в скором времени новые. Часто ездит на охоту, берет с собой только «поэта», «бешенная» протестует, расплетает банты, девицей быть не желает.

Донна простудилась и попала в руки Химены. Та подсовывает ей свои вонючие настои и прикладывает к груди крапиву. Толку никакого, но кухарка не сдается и обещает поставить толстуху на ноги.

Альваро несколько раз был дома, в Кастилии, но пока не поедет, чуть не погиб на границе. (Что именно там произошло, не рассказывает).

_____________________________________________________________ 

№1

Долго не писала по суеверию и отсутствию предмета. Третьего дня успешно разрешилась от бремени. Родила здорового мальчика, но о характере его ничего определенного сказать не могу. Он еще тише «поэта», и я называю его «монах». Грудь берет с неохотой, постится, как святые из «Житий».

Донна болеет «к смерти». (Приходила бабка, начертила на кухонном косяке крест и ушла).

№2

Донна умерла под утро, на «Всех святых». Я хватилась ее, когда никто не пришел, не отпер замок на моей лунной цепи. Мужа не было, и я кликнула Химену. Кухарка спала на скотном дворе в объятиях конюха и явилась не сразу. Зевая и с закрытыми глазами, она отправилась на поиски донны и ключа. Вернулась с воплями и причитаниями. Донну она обнаружила на кухне. Та сидела у потухшей печи с чашкой мятного чая в руках и молчала. Чай остыл, донна тоже, и чашки отдавать не хотела. Химена стала ругаться на нее «старой задницей» и просила меня заступиться. Я с трудом разжала окоченевшие пальцы толстухи и забрала у нее чашку, подарок Химене от первого мужа.

- Преставилась, задница старая, и чашку с собой унести хотела, - выла кухарку, слизывая катящиеся по щекам слезы. Боже, как она ее любила!

№3

«Монах» ведет себя соответственно званию: молчит и молится. О чем молчит и о чем молится, неизвестно, но выглядит назидательно. «Бешенная» и «поэт» балуют его, как хотят и воспринимают, скорее, как игрушку, с которой можно делать все, что заблагорассудится. Наряжают «монаха» в мои платья, красят румянами и повсюду за собой таскают. Однажды они его потеряли, и я, пробежав вдоль реки всю мою жизнь, нашла его на кладбище. Он сидел на могиле Фернандо и молился. Я его боюсь.

_____________________________________________________________ 

№1

Он уехал на несколько дней на охоту с Альваро, «бешенной» и «поэтом», впервые взяв девочку с собой. Она была вне себя от счастья, когда прибегала ко мне отпрашиваться.

(Пусть едет, что ей сидеть на кухне, да дразнить Химену).

После обедни ходила с «монахом» гулять. Погода стоит мрачная, холодная, январская. Мальчик тянул меня назад, к дому, и, немного побродив по парку, мы вернулись. Я попросила няньку его уложить, если получится, а сама вышла в сад и поплелась к реке. Я думала о Нем и о детях, и том, какие они разные и славные.

Внезапно я ощутила позади себя движение, как бы волну воздуха, прошедшую по лесу и по траве. Я обернулась. Несколько мужчин в темных камзолах вышли из тени деревьев и замерли, не спуская с меня взгляда одинаковых лиц… Я столько раз видела это сцену во сне и столько раз она не доигрывалась до конца, что нисколько не испугалась, а только стояла и ждала, чем она закончится. Быстрая бледная тень, скользнув меж сумрачных стволов, выбежала на берег. Это была собака, большая и стройная, и тут я поняла, что смущало меня все эти годы, пока повторялся сон… Чувство, что не доставало именно ее, этой красивой большой твари, чтобы завершить образ, охватило меня всю, и я улыбнулась и как бы кивнула, благословляя законченность мира.

Следом за псом из лесу вышел Его отец и стал спускаться к реке, ступая торжественно и бесшумно. Маски на нем не было, и я подумала, что впервые вижу его таким, каким он создан. Подойдя ко мне вплотную, так, что сделай он еще один шаг, и я должна была бы вступить в воду, король остановился и вынул из-за спины руку, сжимавшую свернутый в свиток кусок кожи.

- Я должен зачитать Вам решение Государственного Совета, - тихо, как бы себе, сказал он и развернул свиток.

Никакого Государственного Совета при Афонсо никогда не было, и он знал, что я это знаю, однако существование несуществующего казалось мне сейчас настолько естественным и даже необходимым, что я только кивнула и наклонила голову.

- В связи с тем, что испанская подданная, госпожа де Кастро, - голос его был ровным, ка проселочная дорога, - Представляет угрозу государственным интересам Португалии…

Собака замерла у моих ног, лизнула теплым шершавым языком руку, а я потрепала ее по голове и за ухом. Я всегда мечтала иметь собаку, но моя мать почему-то боялась ее заводить.

- Я, данной мне Богом и людьми властью…

Нянька говорила, что когда я была маленькая, одна пришлая цыганка нагадала моей матери, что…

- Простите, Ваше Величество, - перебила я. – Какой породы эта собака?

Король замер на полуслове и как-то грустно, с детским упреком, посмотрел на меня своими большими темными глазами.

- Мраморный дог, Инес.

Он сказал это так ласково, что я удивилась и невольно улыбнулась в ответ. Ну вот и все, теперь я знаю, почему мак смертельно важен был мрамор в моей спальне, и кто шел по Луне с собакой. Король опустил, не дочитав, свиток, отвернулся, и поднявшись к мужчинам, сделал им знак рукой… Собака сорвалась с места и бросилась догонять хозяина. Странно, почему я его никогда с ней не видела?

№2

- Опять ты вся выпачкалась, Инес…

Из реки вышла моя мама, улыбнулась и раскрыла руки. Мне стало стыдно, и я опустила глаза. В самом деле, платье мое никуда не годится: все изорвано и в крови.

- Прости. Я сейчас переоденусь, - я собралась было вернуться в дом, но она меня удержала.

- Не спеши, - сказала мама.

Они принялась расспрашивать меня о детях, о Нем и о нас, и я затрещала без умолку, словно как никогда не умиравшая донна…

№3

«Монах» просыпается, вылезает из кроватки, подбегает к окну. Он видит парк, погружающийся в скорые зимние сумерки, своего деде, которого еще никогда не видел, и его собаку, радостно скачущую рядом и мешающую деду идти. От реки поднимаются несколько мужчин в темных камзолах, вытирая о плащи длинные, мерцающие тусклой сталью кинжалы, но что говорят мужчины, ребенок не слышит. Он подвигает под окно ящик с игрушками, забирается на него, просовывает голову сквозь прутья решетки… Мужчины проходят мимо и чуть в стороне, снимая и пряча под одежду маски. До мальчика долетают отдельные слова, но их так мало, а парк такой большой, совсем, как река, которую они называют Мондего, что ему становится страшно, и он залезает в сундук с платьями.

- Красивый, - говорит, обернувшись ко мне, мама и кивает на «монаха».

№4

Я провожу ее к мужу, братьям и остальным детям. Они сидят у костра, глядя на летящие к небу искры. Мы останавливаемся неподалеку, за чертой огня.

- Кто там? – спрашивает муж, глядя примерно на нас, в густую темноту ночи.

Альваро поворачивает голову, следя за Его взглядом, поднимается на ноги, делает несколько шагов к лесу, оборачивается.

- Никого, - произносит он и возвращается к костру. – Тебе показалось.

- Папа, - «бешенная» прижимается к отцу, тычется в его походное одеяло. Ей холодно и мне хочется обнять ее и растереть ей руки. – А ты в маму сразу влюбился, с первого взгляда?

Он улыбается, кивает. Девочка думает.

- А почему наш брат к нам не приезжает? – вкрадчиво спрашивает «бешенная», задерживая дыхание. – У нас же есть брат, старший, от той, другой женщины, от инфанты?

- Есть, - отвечает Он и поправляет огонь. – Я думаю, он скоро приедет.

- Вместе с дедушкой?

- Вместе с дедушкой, - Он снова кивает и закрывает глаза.

- Дедушка такой смешной, старенький, и ногу так забавно подволакивает. Совсем, как олень сегодня, когда ты стрелял.

Из-под Его закрытых век текут слезы, но девочка их не видит.

№5

Рано утром «монах» осторожно спустился в залу. Там никого не было, кроме разбросанных вещей и перевернутой мебели, в доме было тихо. На скотном дворе орал пивень и недоеденная рыжая. Конюх Хосе лежал на пороге кузницы и даже не храпел. Рядом спала Химена. Подол ее платья был задран, а весь живот изрезан в клочья и на живот не похож. Он был больше похож на сырое мясо, которое она приносит на жаркое, покупая у деревенских. Темная остывшая лужа вытекала из-под кухарки, и мальчик вступил в нее ногой. Голова конюха Хосе была задрана, изо рта тянулась широкая липкая лента, как на иллюминациях в Библии, изображающих младенцев и воинов Ирода с занесенными мечами. «Монах» отвернулся и отправился к реке, оставляя на траве кровавые оттиски своей босой ножки.

У корней толстого дерева, где его сестра обычно прячет кукол, сидела нянька, прислонившись к пятнистой коре и расставив ноги, словно собираясь стирать. Глаза ее были открыты, и она смотрела прямо в лицо мальчика. Но когда он делал шаг с в сторону, глаза няньки оставались на месте и за ним не следили.

На берегу он остановился. Тело его матери лежало у самой воды, одна рука закрывала живот, другая была отброшена в сторону, ладонь, пролежавшая всю ночь в реке, побелела и распухла. Мальчик принялся трясти мать за плечо, но она почему-то не просыпалась.

_ Девица, встань! – сказал он, вспомнив, что так говорил Иисус, когда хотел оживить дочь начальника синагоги. Это были первые и последние слова «монаха», которые он произнес вслух, но услышан не был.

- Талифа, куми!

Мать не вставала. Мальчик молча выругался, совсем, как его отец на пьяного Хосе, и набрав в ладони воду, вылил на лицо матери. Но она не вздрогнула и не засмеялась, хотя вода была очень холодная, а все продолжала смотреть в небо. Мальчик тоже задрал голову, но не увидел ничего, кроме серой бесконечности и бледной Луны, никак не жалевшей убираться восвояси.

№6

Он нашел «монаха» там же, у реки, сутки спустя, вернувшись с охоты. Мальчик лил воду на лицо матери, словно ангел Мондего из видения о. Августина, и улыбался. Альваро зажал глаза «бешенной» и «поэту» и пытался увести детей в дом. Девочка вырывалась, кричала и пинала Альваро ногами. Лицо ее матери стало от воды совсем бледным и как бы мраморным, как кожа дедова дога, которого она так никогда и не увидит.

№7

Меня похоронили на монастырском кладбище. Рядом с Фернандо.

____________________________________________________________ 

№1

Собрав небольшую армию, Он опустошает провинции, подчиняющиеся его отцу. Перебежчиков награждает и вносит в «Книгу Справедливых» - так народ называет фолиант, оправленный в телячью кожу, который повсюду с Ним, и который оберегается больше, чем наши дети. К чему все это – я же здесь!

«Бешенную», «поэта» и «монаха» окружили каким-то нелепыми оперными телохранителями, присланными по просьбе брата из Кастилии. Никто и не подозревает, что детьми по-прежнему занимаюсь я.

№2

Была в Лиссабоне. Афонсо IV орал на супругу, точнее, она на него. Дословное содержание криков не помню, но были они все обо мне. Король мотал головой и вяло оправдывался. Во всем виноваты Диего Лопес Пачеко, Педро Коэльо и Альваро Гонсалес, это они ему предложили-уговорили-запутали. Афонсо притворялся идиотом, коим он, впрочем, и был, а сердце в его узкой груди разрывалось от вины и боли.

Прощайте идиотам, как прощает им Отец их Небесный.

№3

Его мать встретилась с Ним неподалеку от Алькобасы, в походном лагере, разбитом в течении получаса кастильской гвардией Альваро, и готовой в любую минуту его в течени пяти минут разобрать.

- Прекрати воевать против своего отца.

- Он убил Инес.

- Ее убили Диего Лопес Пачеко, Альваро Гонсалес и Педро Коэльо, и тебе это прекрасно известно.

- Он тоже там был.

- Он только зачитал приговор.

- Этого достаточно, чтобы наполнить месть сердце человека на девять колен вперед. В меня залили месть вместо крови. В январе. Родственники.

- Ты – христианин.

- Мой отец тоже.

- Он был вынужден.

- Кем?

Молчание.

- Он был вынужден самим собой, мать. Это он сам хотел ее смерти!

И-т-д-и-т-п. Пример диалога. Они говорили шесть часов кряду, и я не всегда присутствовала. Я знала, чем это кончится, поэтому занималась другим, иногда заглядывая в лагерь. Наконец, они отслужили краткий молебен, обнялись, и как бы навеки расстались. С этих четырех пополудни, с последнего отпуста священника, Он прекратил военные действия против Своего отца.

______________________________________________________________ 

№1

Вчера Он позвал меня так сильно, что меня отпустили. Он лежал на постели, с лицом, повернутым вверх, и молча плакал. Слезы, размером с голубиное яйцо катились по Его щекам, не разбиваясь, и отсвечивали в темноте, словно воды Мондего в полнолуние.

Я легла рядом, обняла Его, поцеловала.

Он тихо застонал и закрыл глаза.

№2

Дети растут. «Бешенная» серьезно интересуется вопросом происхождения человеков, в смысле, как это все на самом деле происходит. Обращалась к отцу, но он ей никаких ответов не предоставил, а толь, как рак, покраснел. Очнись, твоей дочери уже десять!

«Поэту» восемь, и он продолжает портить портьеры. Я успеваю прочитывать то, что он сочиняет, до того, как ему приходит в голову следующая строка. Иногда я ему подсказываю. Мальчишка талантливый, и однажды ему предстоит встретиться с Камоэсом, правда, по делам и тяжбам отнюдь не поэтическим.   

«Монах» не разговаривает с того дня, как его нашли у реки, поливающим лицо своей мертвой матери. Ему три, он умный и невероятно красивый, и все уже давно перестали беспокоиться по поводу его вечного молчания. Муж привозил их Лиссабона доктора с деревянной трубкой, но тот не нашел у «монаха» никаких физиологических отклонений и укатил обратно в столицу.

№3

Умер мой отец, и по этой причине я долго не ходила вверх по генеалогической лестнице, а все сидела нижних ступеньках и общалась с родней, которую когда-то, во время бешеных родов моей «бешенной», поминала необычными словами и словосочетаниями. Отец выглядел хорошо, его кузина похуже, а бабка Амалия – совсем из рук вон. Со мной носились, как с писанной торбой, а я скучала. У двери на кухню встретила Химену, она готовила для всех, и долго с ней тайничала. О чем? – не скажу.

№4

Химена сказала, существует «ход» (в оригинале шифровано).

№5

Он заболел. Лежит в постели, не встает. Хочу к Нему, но меня не пускают.

№6

Приходила Химена с повивальной бабкой, навечно переодетой в зеленщицу, кивнула следовать за ней и тут же свернула с тропы. Сворачивать с тропы тут равносильно прыжку в чан с кипящим маслом, но мы все равно свернули. Через несколько шагов начался туман, а потом что-то мокрое и неприятное. Мы явно шли где-то, где идти не положено, во всяком случае, человекам. Впереди я увидела тень какого-то животного, но была ли это рысь Алигьери, утверждать не берусь. Мне сделалось страшно, и я остановилась.

- Нельзя, - прошипела Химена, подталкиваемая маячившей в полуметре от нее повитухой. – Не останавливайся.

Я двинулась дальше, размышляя, когда это она успела перейти со мной на «ты», и сколько нам осталось до преступления. Мы брели в неизвестном месте неизвестности и неизвестное количество времени было отпущено нам на дорогу. Со временем здесь так – его нет. Все перемешано в настоящем, которое бесконечно долго длится и уже только поэтому настоящим быть перестает, вливаясь в «прошлое-будущее», которое не «когда-то», а «всегда под рукой». Видеть можно одновременно несколько изображений, совмещать их, отдалять или приближать, вычеркивать совсем, но никогда не навечно. Передвигаться можно куда угодно и как угодно, но все равно ограниченно. Мы на Земле, Земля на трех китах (иногда я даже могу видеть их плавники), киты в окияне, а за окияном – Тайна, великая и неисследимая.

№7

Время кончается, и скоро его не будет вовсе.

№8

Это был обрыв в прямом смысле этого слова. Было такое чувство, что здесь прекращалось вообще все, материя проваливалась в пустоту, в срез мира, словно гигантский, невидимый нож отделял часть пирога и раздвигал швы, как при операциях, когда достают аркебузную пулю или ребенка из чрева матери. Так и стояла я перед самым огромным швом Поднебесной, в смятении глядя вниз, в бесконечную бездну обрыва. Там не было ничего, кроме пустоты, как бы ее пегого клубления.

- Прыгай! – сказала Химена и толкнула меня рукой.

Я обернулась и увидела позади себя обыкновенный луг в обрывках тумана, бледно-зеленый, как бы залитый молоком, выцветающий. Луг был таким реальным и одновременно таким призрачным, что тут я что-то поняла, что-то очень важное показали мне в эту вечность, когда я безнадежно балансировала на краю обрыва, вращая руками, словно будущие ветряки Сервантес. Я теряла равновесие… Я падала в бездну…

№9

Я была у Него. Так, как хотела, как читала в старых романах, телом. О увидел меня и приподнялся на подушках.

- Будь там, где ты есть, - сказала я.

Слова вышли из меня сами, я не думала их.

- О чем ты, Инес? – спросил Он так обыденно и просто, словно за завтраком о сливках, что я улыбнулась во все лицо и приложила ладони к щекам, как на первом балу с донной, а значит, одна, одна…

- Я люблю тебя там, где ты есть, - произнесла я одними губами, а не умом, словно говорящая игрушка с механическим заводом. – Я не могу любить тебя там, где тебя нет.

Я говорила притчами. Это было ясно. Высшая логика.

- Я не понимаю… Что ты хочешь этим сказать?

Он сидел на кровати и тряс головой. Он пытался понять.

- Будь там, где ты есть, - сказала я и обернулась.

Вокруг меня были удивительные существа, и я не переставала наслаждаться продуктами их жизнедеятельности. Афонсо IV, которому отмерили еще пять с половиной недель, заперся в Монтеморе и каялся Архиепископу о содеянном и вообще. За ним стоял Ангел необыкновенной красоты и веял опахалом. Супруга Афонсо проедала в Лиссабоне бисквиты т никак не могла вспомнить, какое сегодня число. За ней тоже стоял Ангел необыкновенной красоты и веял опахалом. Португальский Двор, впервые за истекший период и желчь, наблюдал ландшафт удивительной безупречности и тошнотворно умилялся. За Двором и на дворе стоял необыкновенной красоты Ангел и веял опахалом. Я поклонилась, и он ответил на поклон, шелестя вспотевшими крыльями.

№10

Афонсо IV умер на Страстной неделе, в четверг. Куда он отправился после, не знаю, больше я его не видела…

№11

Мужа интронизировали в июле. Я присутствовала на церемонии, но она мне отчаянно не понравилась. Двор был так двуличен и напряжен, словно борзая перед гоном, безупречный ландшафт сменился апокалиптическим и опалял геенским пламенем парики и букли. Архиепископ был, как всегда, покоен и маразматичен, и несколько раз забывал последовательность мероприятия, вдруг начиная всех, как на Пасху, святить и выкрикивать «многия лета», но его всякий раз возвращали в лоно прямых обязанностей, и церемония снова текла привычной чередой династийной преемственности. Скука и страх.

И мой муж, Педро I, новый король Португалии.

№12

К концу декабря Гонсалес и Коэльо были выданы Королевской пограничной службе, точнее, кастильской гвардии брата, доставившей обоих «политических иммигрантов» сначала в Коимбру, а затем в Сантарем. Диего Лопесу Пачеко удалось укрыться у родственников во Франции. Дело о его аресте и высылке в Португалию продлится еще восемнадцать лет, пока Пачеко не почиет вечным сном в результате естественного обширного инфаркта.

№13

На Праса де Са Бандейро Гонсалеса и Коэльо ждали с утра. Угрожающе торчали незаженные факелы, и добрый народ уныло толкался среди кратных семи смертным грехам палачей. Медленно покачиваясь на острых каблуках, «каты» расхаживали перед позорным столбом, приглашающе вглядывались в толпу и приторно улыбались. Вокруг черного столба были установлены семь чугунных чанов, наполненных оливковым маслом, с разложенными под ними кострами. Народ знал, что сегодня ему предстоит увидеть знаменитую «лиссабонскую линьку», а испытать подобное удовольствие выдается нечасто, в последний раз так казнили цыган и контрабандистов, еще при Дионисии.

Кастильская гвардия сопровождавшая запломбированную, обшитую черной кожей карету, появилась только к вечеру. Впереди на кауром жеребце ехал Альваро и поддавал шпорами. «Каты» и духовенство не расходились, поэтому церемонию можно было начинать сразу. Однако, пломбы с кареты срывать не торопились, и, хотя факелы были мгновенно зажжены и ковер расстелен, никто, ни один человек не двигался с места и все чего-то ждали, точнее, кого-то.

Он вышел на балкон в маске, и, облокотившись о перила, замер, напряженно вглядываясь в карету, сквозь ее обшивку, внутрь, где извивались на наждачном полу двое существ, чьи кинжалы убивали Его жену и дыры от которых Он видела на ее набальзамированном и приготовленном к погребению теле. Но жену Его беспокоил не взгляд, не звериное желание пробить мир реальных вещей насквозь и уничтожить то, что за ним, и не то, как трещал свинец пломб и из черной кареты выволакивались, вымазанные в саже и обнаженные догола тела Гонсалеса и Коэльо, а то, что видела я на Нем эту маску, ту маску из моего сна и реальности, в которой не был Его отец, но были остальные. И тут я поняла, вспомнила, чье лицо изобразили убийцы на своих одинаковых личинах, лицо, которое всегда передо мной, лицо, которое я люблю. Его лицо.

Архиепископ взмахнул кадилом и прохрипел нечто, оставшееся ему самому неведомым. «Каты» подожгли костры, и подхватив под руки волочившегося по ковру Гонсалеса, под радостный вой доброго народа швырнули в первый чан. Масло плеснуло на костер и с треском запрыгало по толпе, словно брызги проклятий, извергавшихся из пожилого дона, когда голова его погружалась в первый чан. Через секунду она показалась снова, вынырнув на поверхность и истошно крича, на этот раз исключительно нечленораздельное. «Каты» зацепили баграми, каким рыбаки бортуют тунцов и акул, извивавшееся, склизкое тело Гонсалеса и подтянули его к краю чана. Кипящее масло стало смешиваться с кровью из распоротых ран, и пожилой дон закричал так, как не кричат в аду, я знаю, я слышала. То, что кричало уже не было Гонсалесом. Архиепископ снова взмахнул кадилом и что-то прохрипел. Дымящееся тело Гонсалеса перебросили во второй чан уже более проворно. Теперь оно стало похоже на тушу морского льва или котика. Тело блестело и перекатывалось, словно лишенное костей, и ревело утробно и душераздирающе печально.

После седьмого чана от Гонсалеса оставалась только скользкая масс, сгусток слизи величиной с барана, который поставили у позорного столба и принялись окатывать холодной водой, словно вареное яйцо, чтобы с него легче снималась скорлупа. Сгусток дымился и дергался, голова повисла, с обожженного лица лилось масло и отслаивалась кожа, и двое палачей с трудом удерживали его в стоячем положении. Двое других, отделившись от стоявших у чанов, двинулись к столбу, вынимая из-под плащей сверкавшие тусклой сталь. Клинки. Приблизившись к Гонсалесу, один из «катов» быстрым движением рассек пожилому дону кожу и часть черепа позади правого уха, и, ухватив рукой, потянул книзу. Другой «кат» зеркально повторил его действия, а еще один прицепил руки Гонсалеса к крюку, и дернув цепь, навалился на нее всей своей мясо-молочной конституцией. Труп Гонсалеса поднимался вверх, в то время, как двое палачей стаскивали с него кожу, как чулок с ноги уличной девки. Чулок рвался по шву и расходился на стороны.

Педро I продолжал, не шелохнувшись, стоять на балконе, спокойствием своей позы соотнося «лиссабонскую линьку» скорее с переживаниями октопода, с чем-то совсем обыденным, ежедневным и потому ничуть не утомительным, сравнимым с визитами брадобрея или молочницы.

Архиепископ сидел, отвернувшись, и уже минут десять глядел на распятие, стискиваемое молодым прислужником в красном стихаре. Распятие дрожало и дергалось, пока прислужник, наконец, не упал в обморок.

Заключительным рывком «как» стянул с Гонсалеса правую пятку, и шагнув к балкону, швырнул расходившуюся надвое кожу наверх, королю. Педро поймал ее большим и указательным пальцами, и брезгливо осмотрев, вывесил на перила. «Кат» вернулся к качавшемуся на цепи Гонсалесу, или к тому, что от того еще оставалось, и вонзив нож ему в грудь, профессионально скупым движением вырезал сердце, и оно было тут же прибито к позорному столбу тремя ударами молотка о корабельный нагель.

Я не стала следить за дословным повторением процедуры «лиссабонской линьки» господина Коэльо и как затем оба сердца – у Коэльо оно было вырезано через спину – были сожжены на облитом нефтью столбе, дым от которого еще долго струился к черному декабрьскому небу.

№14

Под Рождество Педро объявил о всеобщей амнистии и всенародном чествовании Его супруги, Инес де Кастро, законной королевы Португалии. Гуардийский епископ принес клятву над Евангелием о том, что венчал нас в Брагансе в 1342 году.

______________________________________________________________ 

№1

Эксгумация происходила в субботу, на Благовещение.

Гроб вырыли легко, земля была на удивление мягкой и отпустила мое тело без прощальных объятий и стонов. Святая Клара теряла меня навсегда. Гроб на кладбище открывать не стали, а отнесли к матушке настоятельнице. Муж сам сбивал крышку и вынимал останки, прижимая их к себе, как Иисус душу умершей Пречистой Своей Матери на византийских иконах. Я снова была ребенком, которого несут купать родители, и прижималась к Нему, вдыхая запах дорогих духов, тех самых, что были на нем во время венчания с ней.

Мое тало высохло и хорошо сохранилось, поэтому обычного в таких случаях дополнительного бальзамирования не потребовалось. Затем я была переодета монастырскими сестрами в дорогие одежды и бархат, как рождественское дерево украшена побрякушками, и перенесена в церковь. Там они усадили меня на трон с трехпудовой золотой короной над высокой спинкой – рядом стоял еще один трон, только на размер больше, но он пустовал – вышли и заперли церковь на ключ. И вот я сидела одна «на главном стуле Португалии», в прохладном сумраке Се де Коимбра, и вспоминала. Я так часто бывала здесь в окружении слуг и молящихся, при свете полуденного солнца, бившего сквозь витражи, что не сразу привыкла к темноте и одиночеству. Я была похожа на новопостриженную монахиню, по канону оставленную в храме на ночь, долгую, как смерть, и короткую, как жизнь, и мне стало так покойно и радостно, как не было никогда и нигде. Я вспомнила, как разговаривала с падре, умолявшем не ходить к реке, и как я к ней все-таки пошла, как сжигали о. Августина на площади у Собора, а он молчал и улыбался, словно всем нам прощая. Я была другой и той же, ч просто знала, что обязана ждать здесь, чтобы произнести какое-то очень важное слово к нации. Что это должно быть за слово, я не знала, но зато полноту ответственности за его содержание ощущала весьма.

Вдруг двери с грохотом распахнулись и в Собор повалили. Впереди шло духовенство с псалмами и хоругвями, а за новым архиепископом Педро I и знать, несшая кончиками пальцев пятиметровую королевскую мантию. Дальше входили сословия и народ, завывавший, как на панихиде по Пию V. Все до того напоминало канонизацию очередной святой, что мне захотелось встать с трона и крикнуть:

- Остановитесь!

Может, это ж е л а н и е  с л о в а  и было то самое «очень-важное-слово-к-нации», для произнесения коего меня и пригласили на коронацию? Не знаю. Ничего своего я все равно произнести не могла, как не могла встать и топнуть. Твоих желаний больше нет, Инес, есть только мудрость не прикасаться к происходящему.

Церемонию сокращали, как могли, это было видно невооруженным глазом. Новый Архиепископ норовил ко мне с Евангелием и короной и забывал «архиерейское последование», коего, впрочем, не знал, не мог знать, ибо в должность вступил только третьего дня, - старый архиепископ почил на следующее утро после «лиссабонской линьки» Гонсалеса и Коэльо. Кроме архиепископа, ко мне больше никто не хотел. То есть Двор хотел очень, должен был хотеть, но они только имитировали взгляд и желание, и смотрели мимо меня, как зомби, как неживые.

Он подвел Архиепископа к трону, и тот опустил мне на голову все то золото, что он должен был опустить. Наступила смертельная тишина, такая, какая стоит над природой в Ведьмину ночь, стоит и не уходит, словно она надолго. Мой верхний шейный позвонок треснул, полый звук перелома отчетливо прокатился по церкви, голова качнулась вперед, сбрасывая себя и корону на пол. Духовенство и знать брызнули в стороны, народ взвыл. Голова выкатилась на середину храма и остановилась, как бы изучая собравшихся. Было слышно, как на площади кричат дети и гремит тазами жестянщик, въезжающий в вымершие торговые кварталы, и как еще дальше, у восточных ворот, блеют овцы, но здесь, внутри кафедрального Собора, звук и движение как таковые отсутствовали. Как долго длилась эта минута молчания по основным законам физики, сказать не берусь, мне кажется, она еще длится.

Он медленно обернулся, оглушительно скрипя сапогами во время вращения, и уперся взглядом в мои пустые глазницы. Вуаль, слетевшая с моего черепа, долго еще оседала на каменные плиты собора. Он смотрел на меня, словно спрашивая, что это я здесь вытворяю, зачем моя голова на полу, а пол – холодный. Он смотрел на меня, как тогда, как раньше и ка будет, когда я вместе с детьми, Хименой и донной подшучивала над его страстью к симметрии, переставляя в течении двух часов всю мебель в доме.

Он сделал несколько шагов к моему черепу, с трудом передвигая ноги в густом тесте национального ужаса, наклонившись, бережно его поднял, еще раз заглянул в мои глазницы, уголками губ улыбнулся, поцеловал меня в лоб, вернулся к трону и побелевшему Архиепископу, и в кромешной тишине принялся прилаживать мой череп на прежнее место. Неуспех этой затеи мог предсказать любой коновал, но обреченность задач Его никогда особенно не смущала, и Он продолжал возиться с моей упрямой башкой, не желавшей воссоединяться с телом. Шли годы, наши дети вырастали, выходили замуж, женились, рожали, дрались, воевали, любили, умирали, ибо любовь и смерть рядом, а Он все прилаживал череп мертвой Своей Жены и Возлюбленной к мертвому ее позвоночнику и не слышал, как трещит и сыпется кость, как оседает, ломаясь, скелет, и мир возвращается к своей изначальной простоте.

Наконец Он опустил мой череп, так и не сумев вернуть его телу, к бедру и обернулся к португальскому демосу, жрецам и патрициям.

- Прикладывайтесь, дамы и господа, прикладывайтесь! – хрипло произнес он и, сделав приглашающий жест, опустился на трон. Бледный Архиепископ протянул ему державу и скипетр. Он принял только скипетр, оставив в левой руке череп. Он был Его державой, Его Вселенной, Его всем.

Никто не двигался с места, знать словно вмерзла в айсберг и оттаивать явно не собиралась. Тогда на середину церкви вышел мой брат и размеренным шагом приблизился к трону. Опустившись на колено, Альваро поклонился и благоговейно поцеловал мою руку. В глазах его были слезы. Мы не виделись три года, сестра и брат – он был единственным из нашей семьи, кто еще оставался в теле. Ребенком Альваро не отходил от меня ни на шаг и возился со мной на правах старшего. Однажды я спросила его, что такое «смерть», и он отвел меня к родовому склепу Кастро. Я долго разглядывала высеченные в мраморе имена и титулы моих предков и никак не могла представить, что все эти люди мертвы, мертвы окончательно и безвозвратно, и что не могу больше целовать сухие щеки моих бабы и деда, и дергать их за мочки ушей. Не было никакой смерти, а были только жизнь, память и любовь.

Следом за Альваро потянулись остальные. Они преклоняли колена и целовали мою руку, а затем -  шелковую подкладку мантии, кланяясь часто и неутомимо, словно фарфоровые китайские болванчики, в то время, как мои пустые глаза бесстрастно следили за их судорожными попытками преодолеть первобытный ужас и благоприобретенное отвращение. Он улыбался откровенно и радостно, ничуть не скрывая чувства, которое принимал за Торжество Справедливости.

В правом приделе монастырской церкви меня ждал каменный саркофаг, покоившийся на шести расплющенных под тяжестью культуры и преступлений демонов. Сколько было убийц я не запомнила, да и вряд ли эти каменные фигуры имели какое-либо к ним отношение. На стенах саркофага были высечены Несение креста и Мучения Господа нашего Иисуса Христа, а в ногах Страшный Суд и Воскресение Мертвых. Через несколько лет Он изготовит такой же для себя и установит его в левом приделе, чтобы по Воскресении в Свете мы могли встретиться с Ним глазами, и чтобы Он...

(зачеркнуто)

И тогда первое, что мы увидим, будем мы сами…

(зачеркнуто)

 конец