Евгений Водолазкин
«Музей»

Действующие лица:

• СЕРГЕЙ МИРОНОВИЧ КИРОВ, секретарь Ленинградского комитета ВКП (б).
• МАРИЯ ЛЬВОВНА МАРКУС, соратница С. М. Кирова.
• МИЛЬДА ДРАУЛЕ, сотрудница советских и партийных органов.                         
• ЛЕОНИД ВАСИЛЬЕВИЧ НИКОЛАЕВ, муж Мильды Драуле.
• ИОСИФ ВИССАРИОНОВИЧ СТАЛИН, секретарь ЦК ВКП (б).
• АЭРОПЛАН, перевоспитанная.
• ФИЛИПП ДЕМЬЯНОВИЧ МЕДВЕДЬ, начальник Ленинградского управления НКВД.
• СУОМАЛАЙНЕН-ТЮНККЮНЕН, секретарь С. М. Кирова.
• ЗАРУБАЕВ, директор Музея С. М. Кирова.
• СИСЯЕВА, сотрудница Музея С. М. Кирова.
• ВРАЧ.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Кабинет в квартире Кирова. Вдоль стен шкафы с книгами. Над дверью висит ружье, рядом – чучело орла. На полу лежит шкура белого медведя. Кресла и диван задрапированы на манер ленинского кабинета. Входят Киров и Маркус. Киров только что с улицы. Бросает на кресло портфель и поворачивается к Маркус.

КИРОВ. Вот я и дома. На съезде хорошо, а дома лучше. Ну, Мария Львовна, рассказывай, как живешь.

МАРКУС (грустно). Рассказываю. Ждала тебя, Сергей Миронович, а ты все не приходил. И знаешь, что я делала?

КИРОВ. Ну, что? Чулок вязала?

МАРКУС. Я сидела и считала.

КИРОВ. Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик…

МАРКУС. Погулять.

КИРОВ (старательно дышит на руки). Простыл я в Москве, никак не могу согреться.

МАРКУС. Погулять, Сережа. «Красная стрела» приходит в девять.

КИРОВ. А может, инфлюэнца... Так ведь не говорят уже, верно?

МАРКУС. Сейчас половина двенадцатого.

КИРОВ. Говорят – грипп. По-дурацки звучит, честное слово. А раньше красиво – инфлюэнца.

МАРКУС. А что же ты делал с девяти до половины двенадцатого? Может, ты с вокзала пешком шел?

КИРОВ (натужно смеется). Чего еще придумала! Знаешь ведь, что не пешком.

МАРКУС. А я все посчитала. Пешком ты бы уже два раза дошел. Где же ты был, Сергей Миронович?

КИРОВ. Да в Смольном, где же еще! Заезжал в Смольный за бумагами.

МАРКУС. В Смольный... Раньше ты ездил на охоту. Ты очень любил охотиться под Лугой, пока там работала Мильда Драуле. А теперь ты перевел ее поближе и... (Делает движение рукой.)

КИРОВ. Что – и...? Ну, договаривай!

МАРКУС. ... и ездишь охотиться в Смольный.

КИРОВ. Да не я Драуле в Ленинград переводил.

МАРКУС. Сама перевелась. Ты ведь во всем комфорт любишь. Стоишь на охоте, покуриваешь, а егеря для тебя дичь сгоняют. Понравилась Драуле – получите, с доставкой в Смольный.

КИРОВ. Оставь Драуле в покое, ясно? И вообще заткни шарманку. Может, прикажешь еще перед тобой оправдываться?

МАРКУС. Да уж зачем, я тебе – кто? Так, сожительница. Почему за столько лет ты на мне так и не женился? А я знаю. Не нужна я тебе, ты кого-нибудь получше ищешь. Я ведь всех твоих баб наперечет знаю.

КИРОВ. Ну и дура ты, Маша. Да за столько лет неужто бы я лучшей не нашел, сама подумай! Ведь любая из них лучше тебя. Ты только не обижайся.

МАРКУС. Я – материал отработанный. Старая, глупая.

КИРОВ. При том истеричка. Говорю же тебе как человеку: брак – явление временное, буржуазный пережиток. Брак отомрет, а мы с тобой женатыми окажемся. Вот будет положение, а? Подожди-ка минуту, прочту тебе кое-что о браке. (Подходит к книжному шкафу, снимает с полки книгу, за ней стоит бутылка водки.) Маша, здесь кто-то водку поставил.

МАРКУС. Поздравляю.

КИРОВ. Нет, серьезно: бутылка водки, притом открытая. Что все это значит?

МАРКУС. Надо думать, открыл кто-то.

Звонит телефон, Киров снимает телефонную трубку.

КИРОВ. Киров на проводе.

МАРКУС (в сторону). Вопрос лишь в том, кто ее открыл.

ГОЛОС СУОМАЛАЙНЕН-ТЮНККЮНЕН (задорно). Говорит Суомалайнен-Тюнккюнен. С приездом, товарищ Киров! В Смольном вас ждут – не дождутся. Что передать товарищам?

КИРОВ. Товарищам?

ГОЛОС С.-Т. Да!

КИРОВ. А просто передайте.

МАРКУС (в сторону). В Смольном его до сих пор ждут – не дождутся…

ГОЛОС С.-Т. Значит, просто передам.

МАРКУС. А кое-кто, получается, уже дождался.

КИРОВ. Товарищ Суомалайнен-Тюнккюнен, вы схватываете на лету.

ГОЛОС С.-Т. А вы, товарищ Киров, уж если что-то скажете, то – не в бровь, а в глаз.

КИРОВ. Да, именно туда. Конец связи.

МАРКУС. Конец связи. Мы непременно должны добиться конца этой связи. Сережа…

КИРОВ. Что?

МАРКУС. Я видела сон.

КИРОВ. О, Господи! Еще один?

МАРКУС. Крайне неприятный.

КИРОВ. Тебя знаешь, как в Смольном называют?

МАРКУС. Мне все равно.

КИРОВ. Верой Павловной. Ты бы  хоть посторонним своих снов не рассказывала.

МАРКУС. Мне снилось, Сережа, что ты едешь в «Красной стреле».

КИРОВ. Чудовищно.

МАРКУС. И в вагоне открыты окна. Твои волосы трепещут на ветру. Внезапно в вагон влетают сотни хищных птиц и склевывают тебя.

КИРОВ. Как, совсем?

МАРКУС. Нет, они оставили скелет. В «Красной стреле», Сережа, продолжал ехать твой белый скелет.

ГОЛОС С.-Т. Как все-таки важно закрывать в вагоне окна.

МАРКУС. Сережа.

КИРОВ. Ну, что еще?

МАРКУС. Я ведь стараюсь, Сережа. Я ведь очень стараюсь тебе соответствовать. Мечтаю, чтобы в твоем будущем музее нашелся бы уголок и для меня.

КИРОВ. Каком еще музее?

ГОЛОС С.-Т. Настоящему вождю положен музей.

МАРКУС. Вот я и веду себя как жена вождя, разве ты не видишь? Общественную нагрузку имею.

КИРОВ. Ох, Маша, Маша… Лучше бы ты ее не имела. Лучше бы уж сны видела, честное слово.

МАРКУС. Общественная нагрузка не мешает мне видеть сны. Организованное мной учреждение…

ГОЛОС С.-Т. Профилакторий для перевоспитания проституток. Положа руку на сердце, это настораживает общественность.

КИРОВ. И что это за платные экскурсии по профилакторию?

МАРКУС. Ничего не знаю об экскурсиях.

ГОЛОС С.-Т. Информация к размышлению: их посещают одни мужчины. Од-ни муж-чи-ны.

Открывается дверь,  неслышно входит Аэроплан.

КИРОВ. Мужчины? (Оборачивается, с удивлением смотрит на Аэроплан.)

ГОЛОС С.-Т. Одни!

АЭРОПЛАН. Здравствуй, товарищ Киров. Такая у нас с тобой встреча неожиданная...

КИРОВ. Кто это, Маша?

АЭРОПЛАН. Позвольте представиться: Аэроплан.

МАРКУС. Она – перевоспитанная.

ГОЛОС С.-Т. Тоже сны вещие видит.

АЭРОПЛАН. Очень даже!

КИРОВ. Аэроплан? Это имя?

АЭРОПЛАН. Призвание. Шучу – кликуха. Вполне современно, по-моему. Ты, товарищ, мечтал в детстве летать?

КИРОВ (Маркус, хмуро). Я же просил не водить к нам в дом всю эту шушеру.

МАРКУС. Но она ведь перевоспитанная!

АЭРОПЛАН. Он, кажется, этого не осознает.

КИРОВ. Никаких перевоспитанных!

АЭРОПЛАН. Бука!

МАРКУС. В конце концов, это не по-большевистски.

КИРОВ. Не по-большевистски? А ты представляешь себе, чтобы Крупская проституток перевоспитывала? Что бы ей на это Ильич сказал?

ГОЛОС С.-Т. Думаю, Ильич не возражал бы.

АЭРОПЛАН. Он только рад был бы, твой Ильич. Так уже его эта Крупа достала!  А Ильич – он был мужчинка в самом соку.

ГОЛОС С.-Т. Говорят, все лысые – страстные.

АЭРОПЛАН. И ему – ты представь – каждый день такую жабу видеть. Затоскуешь! А результат – революция. Революции ведь не от хорошей жизни делаются. Вот ты, товарищ Киров, смог бы ты конкретно товарищ Крупскую...

КИРОВ. Что?

АЭРОПЛАН. Поцеловать!

КИРОВ. Ну, знаете...

АЭРОПЛАН. То-то. А меня, чувствую, смог бы.

МАРКУС (полуобняв Аэроплан). Это уж точно. Такая красавица!

АЭРОПЛАН. Ох, смог бы! Жаль, перевоспиталась я.

КИРОВ. Да чего мне целоваться-то? Что, у меня другой работы нет?

АЭРОПЛАН. А это уже комчванство.

МАРКУС. Ты посмотри на ее грудь!

КИРОВ (смотрит). Ну, допустим, посмотрел.

МАРКУС. На ее бедра! 

АЭРОПЛАН. Комчванство, чистой воды комчванство!

ГОЛОС С.-Т. К вопросу о комчванстве. Разрешите доложить случай из личной жизни. Мне вот на днях поступило, как говорится, предложение, так не знаю, что с ним и делать. Дельный товарищ, сам с Камчатки. Это ничего, что с Камчатки, хуже, что болен комчванством. Так загордился членством в партии… Ну, просто оч-чень!

АЭРОПЛАН. Ужас, ужас!

КИРОВ. Мы ему быстро крылышки обрежем.

ГОЛОС С.-Т. Уж обрежьте, пожалуйста! Поймайте и – обрежьте!

МАРКУС. Мужчина и женщина... Все старо, как мир.

КИРОВ. Вот я тут хотел одну цитату привести… (Подходит к книжному шкафу, достает книгу, за ней стоит банка соленых огурцов. В один из огурцов воткнута вилка.) Маша, здесь соленые огурцы.

МАРКУС. Соленые огурцы?

АЭРОПЛАН (достает огурец на вилке, пробует). Малосольные.

МАРКУС. Мне, товарищи, не по себе.

АЭРОПЛАН. Так. Главное – не паниковать. Вы случайно здесь водки  не находили?

КИРОВ. Находили. А как вы догадались?

АЭРОПЛАН. Посредством умозаключения. Если где-то обнаруживаются малосольные огурцы, можно со всей ответственностью предположить, что рано или поздно поблизости окажется и водка.

ГОЛОС С.-Т. У нее хорошая интуиция.

Киров показывает водку.

АЭРОПЛАН. Только это самое… Водку попробовать надо.

МАРКУС. Я боюсь. Вдруг мы все здесь отравимся? И утром найдут лишь три холодных тела… Давайте неизвестную жидкость просто выльем.

АЭРОПЛАН. Еще чего! Ладно, эту жидкость я выпью одна. Тем более, что я уже все равно съела огурец. (Достает из книжного шкафа стопку и наливает себе водки.)

МАРКУС. Не надо, слышишь! Найдут одно холодное тело, что также неприемлемо. В доме Сергей Мироныча – холодное тело.

АЭРОПЛАН. Тетя Маша! Кто-то же должен это сделать. (Выпивает.)

КИРОВ И МАРКУС. Ну, как?

АЭРОПЛАН (закусывая огурцом). Приемлемо. Только вкус горьковатый и в горле дерет.

КИРОВ. Ну, для водки это дело обычное.

АЭРОПЛАН. Правда? А то – когда опыта никакого, очень легко сделать что-то не то. Да хоть бы и отравиться – права тетя Маша. Ведь отсутствие опыта способно привести к отравлению.

КИРОВ (рассматривая бутылку). Где-то я эту бутылку уже видел.

МАРКУС. Мало ли бутылок видит в жизни человек.

АЭРОПЛАН. Попробуй, товарищ Киров, мое тело: оно еще не холодное?

КИРОВ (пробует). Нет, теплое.

АЭРОПЛАН. А мягкое?

КИРОВ (пробует). Местами.

АЭРОПЛАН. Похоже, я все еще жива.

КИРОВ (продолжает рассматривать бутылку). Смотрите: клеймо с номером один. Мне эту бутылку на открытии водочного завода подарили. Вот только почему она открыта?

АЭРОПЛАН. Да потому и открыта, что на открытии подарили! Все объясняется само собой.

КИРОВ. Нет, что-то здесь не сходится. Маша…

МАРКУС. Я к водке сроду не прикасалась.

АЭРОПЛАН. Вспомнила! Это я открыла. Зачем, думаю, вождю лишняя морока – бутылку открывать? Поставлю-ка  ее, думаю, за ленинским собранием сочинений.

КИРОВ. По каким же соображениям – за ленинским?

АЭРОПЛАН. По идеологическим. А кроме того оно – большое, за ним много предметов поместится.

КИРОВ. Вы, товарищ Аэроплан, напрасно ленинским собранием прикрываетесь.

АЭРОПЛАН. Послушай, давай на «ты», а, товарищ Киров? А то я тебе все «ты» да «ты», а ты меня вроде как стесняешься.

ГОЛОС С.-Т. Наш Мироныч беда какой скромный.

КИРОВ (потупясь). Есть маленько. Так про меня и на съезде говорили.

МАРКУС. Расскажи, Сережа, о съезде. Нам ведь это тоже важно. (Обнимает Аэроплан.)

АЭРОПЛАН. У нас в профилактории  этим съездом живо интересуются.

КИРОВ. Да чего там рассказывать, съезд как съезд.

АЭРОПЛАН. Кто кого съест. Ты не стесняйся, товарищ Киров, здесь все свои.

МАРКУС. Все свои, Сережа.

ГОЛОС С.-Т. Все свои.

КИРОВ. Мне на съезде предложение поступило.

ГОЛОС С.-Т. И вам поступило? Не от товарища ли с Камчатки? Очень он, скажу я вам, деятельный.

КИРОВ. От Косиора и других товарищей. Они предлагают ввести пост генерального секретаря партии.

АЭРОПЛАН. Одобряю. Смело вводи, товарищ Киров.

КИРОВ. Не получается. Штука ведь в том, что этот пост они мне предлагают. И выйдет тогда, что товарищ Сталин просто секретарь, а я секретарь генеральный.

АЭРОПЛАН. Да, в такой ситуации лучше не вводить. То-то мне, Мария Львовна, сон снился. Государственный.

ГОЛОС С.-Т. У нее очень содержательные сны.

АЭРОПЛАН. Приснилось мне, значит, что стоят рядом товарищ Сталин с товарищем Кировым. Соратники. Друзья. У товарища Сталина в руках серп, а у товарища Кирова – молот.

КИРОВ. Ну – и?..

АЭРОПЛАН. Тут товарищ Сталин у товарища Кирова тихо так спрашивает: «Ты, товарищ, мне свой молот не одолжишь на минуту? Очень нужен». Товарищ Киров без лишних слов протягивает ему молот. Потрепал его товарищ Сталин по плечу и молотом по голове – хрясь.

КИРОВ. Это – все?

АЭРОПЛАН. Нет. Собрал он твои, товарищ Киров, личные вещи и положил в красноармейский вещмешок. «Отдам, – говорит, – в музей Кирова Сергея Мироновича на ответственное хранение». А потом взял серп и отрезал тебе голову.

КИРОВ. Просто бред какой-то.

АЭРОПЛАН.  «Заспиртую, – говорит, – и буду в свободную минуту любоваться. А то, – говорит, – в Ленинграде есть Кунсткамера, а у нас в Москве – нет. Мы, говорит, по части культуры от ленинградцев сильно отстаем».

МАРКУС. Может, и вправду музей Кирова откроет?

ГОЛОС С.-Т. Настоящему вождю положен музей.

АЭРОПЛАН. Взял товарищ Сталин голову Сергей Мироныча и говорит ей: «Ленинградская парторганизация проявляет политическую близорукость. Среди экспонатов Кунсткамеры – ни одного члена ЦК. Ни в одной банке».

МАРКУС. А ведь правда, Сережа: ни в одной.

АЭРОПЛАН. «Мы, – говорит, – создадим Кунсткамеру нового типа».

СЦЕНА ВТОРАЯ 

Николаев и Драуле в своей квартире. Обстановка  аскетическая. На стене портреты вождей, над ними – мишень.

НИКОЛАЕВ. Мильда Драуле, где ты была сегодня утром?

ДРАУЛЕ. Это допрос?

НИКОЛАЕВ. Да.

ДРАУЛЕ. Сегодня утром я была на работе.

НИКОЛАЕВ. И что ты там делала?

ДРАУЛЕ (глядя на Николаева в упор). Работала.

НИКОЛАЕВ. Сегодня утром я звонил тебе в Смольный. Но к телефону подошла не ты. Подошла другая женщина, забыл, как зовут... С двойной фамилией... Она ответила вместо тебя. Тебе это не кажется странным?

ДРАУЛЕ. Женщины с двойной фамилией имеют право отвечать за двоих.

НИКОЛАЕВ. И тебе не интересно, что она мне сказала?

ДРАУЛЕ. Нет.

НИКОЛАЕВ. Она сказала дословно: «Драуле вышла».

ДРАУЛЕ. Какой ужас!

НИКОЛАЕВ. А еще она сказала: «Драуле вернется. Все ее вещи здесь». (Плачет.) Все, Мильда. До единой. Я знаю, что ты мне изменяешь.

ДРАУЛЕ. Я делаю это ежедневно. Раздеваюсь догола в своем кабинете и иду через весь Смольный тебе изменять. (Садится на стул.) Я смертельно устала.

НИКОЛАЕВ. Ах, Мильда, Мильда. Я думал найти в тебе соратницу именно сейчас, когда жизнь стала невыносимой. Ты видишь, как они отклонились от ленинского курса. Сил нет терпеть, действовать надо. Застрелю-ка я товарищей Лидака и Чудова. (Дважды стрелнет по мишени.) Или лучше Медведя Филиппа Демьяновича. (Снова стреляет.) Тем самым я обезглавлю эту банду. Ты пойми, что без Медведя они как без рук. Я войду в историю в одном ряду с Желябовым и Перовской. Я им восстановлю ленинские нормы жизни!

ДРАУЛЕ. Ты? Войдешь в историю? Кишка тонка. Ты никогда никого не застрелишь. (Медленно и раздельно.) Ты никогда никого не застрелишь.

НИКОЛАЕВ (в ярости). Я же сказал, что убью Лидака и Чудова. Вместе с Медведем. (Трижды стреляет.) Во что они превратили партию, сволочи! Рыба, Мильда, гниет с головы. Разве с такими построишь коммунизм? С товарищем Кодацким, например? (Задумывается.) Товарища Кодацкого тоже пришить бы надо, а, Мильда? (Наклоняется к Драуле, прижимается к ней щекой.) Мильда... Какая у тебя кожа нежная. Какая ты рыжая...

ДРАУЛЕ (отстраняясь). Брось ты это, Николаев. Ни к чему.

НИКОЛАЕВ (в ярости). Ни к чему?! Вобла балтийская! Слова человеческого не скажешь. Смотришь на меня рыбьими глазами, рыбья в тебе и кровь! «Брось!», «Ни к чему!». Я, если, к примеру, товарища Кодацкого и убью, первый же его и оплачу. Нет во мне равнодушия... Раздевайся!

ДРАУЛЕ. Это еще зачем?

НИКОЛАЕВ. Сама знаешь. Раздевайся!

ДРАУЛЕ. Нет, Николаев. Я, кажется, гриппом заболеваю. Для чего мне тебя, Николаев, заражать?

НИКОЛАЕВ. А мне не страшно.

ДРАУЛЕ. Мне страшно.

НИКОЛАЕВ (медленно). Я знаю, почему ты не хочешь. Очень хорошо знаю.

ДРАУЛЕ. Почему же ты тогда лезешь?

НИКОЛАЕВ. Потому что ты моя, и я могу делать с тобой все, что хочу! (Бьет Драуле по лицу, сам пугается, бросается к ней, но она его отталкивает.)

ДРАУЛЕ (тихо, с ненавистью). Ничтожество. Рост – один метр пятьдесят сантиметров.

НИКОЛАЕВ (испуганно). Метр пятьдесят, это правда, Мильда.

ДРАУЛЕ. Узкоплечий. Впалая рахитическая грудь...

НИКОЛАЕВ. В детстве я болел рахитом. До одиннадцати лет не ходил, только ползал по комнате. Отец умер, остались мы у матери втроем – я, Анна и Екатерина. Потом она родила Петра – уже от другого пролетария...

ДРАУЛЕ. ...и это существо смеет ко мне прикасаться. Ты посмотри на меня. Посмотри на мою грудь, на мои бедра. Ты думаешь, это – для тебя?

НИКОЛАЕВ. Мильда!

ДРАУЛЕ. Так ползи к этой самой матери с Анной и Екатериной, чтобы я тебя, гнида, не видела!

НИКОЛАЕВ. Я знаю, кто твой любовник!

ДРАУЛЕ. Короткие кривые ноги!

НИКОЛАЕВ. Твой любовник – Киров!

ДРАУЛЕ. Длинные руки. Болтаются, как плети, до колен достают!

НИКОЛАЕВ. Я этими руками вас обоих достану! Сначала его, потом тебя. Думаешь, я не знаю, почему нас сюда из Лужского района перевели? Откуда все эти спецпайки появились? Не с Медведя я начну, ох, не с Медведя! Отольются волку овечьи слезы, вспомнит он еще охоту в Лужском районе. Лаком ты, товарищ Киров, до чужого меда. А я зачем-то товарища Медведя застрелить думал. Филиппа Демьяновича. А теперь думаю – тебя. Уж я не промахнусь! (Стреляет в портрет Кирова.)

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Вечер. Квартира Кирова. В кабинет к Кирову входит врач.

КИРОВ. Проходите, товарищ Эскулап. Чихнешь раз, а они уже и врача вызывают.

ВРАЧ. Иной и чихнуть не успеет, а глядишь – ушел на два метра под землю. Цвел, так сказать, юноша вечор...

ГОЛОС С.-Т. Доктору до утра остаться велено. Нам нашего Мироныча беречь надо.

ВРАЧ. Береженого Бог бережет. Только ведь не веруют они в Бога-то. А что есть тело без духа? (Открывает сумку, раскладывает инструменты.) Мешок с говном. Как ты его лечить будешь? Раздевайтесь, товарищ Киров, до пояса. (Киров начинает раздеваться.) Теперь доктора другие. Порошок пропишут и – привет от старых штиблет. Не болезнь лечить надо, а человека.

КИРОВ. Это верно. Раньше, бывало, врач с больным поговорит, а потом уж все остальное.

ВРАЧ. Поговорить – это непременно. Скажите: «А-а-а».

КИРОВ. «А-а-а».

ВРАЧ (рассматривает горло Кирова, задумчиво напевая). Цвел юноша вечор... Так. Закройте рот.

КИРОВ (весело). Ну, что? Готовиться к смерти?

ВРАЧ (достает из кармана стетоскоп).  Готовьтесь. Это никогда не помешает. Спиной повернитесь.

КИРОВ. От чего же я, по-вашему, умру? От гриппа?

ВРАЧ. От гриппа – это вряд ли. Вас, скорее всего, застрелят. (Начинает прослушивать.) Дышите. Как пойдет падеж на руководящих работников, вас, я думаю, сразу же и застрелят. Пиф-паф. Не дышите.

КИРОВ. Не слишком вы большой оптимист, как я посмотрю.

ВРАЧ. Против такого профзаболевания медицина бессильна (прячет стетоскоп).

КИРОВ (задумчиво). Вот я не дышал сейчас, и показалось мне на минуту, что я умер. Вы ничего не заметили?

ВРАЧ. Пока нет. Если что – мы этого момента не пропустим, так что живите спокойно. Произведем вскрытие, напишем медицинское заключение.

КИРОВ. И что же вы обо мне интересного напишете?

ВРАЧ (измеряет давление). Интересного – ничего. Рутина. Покойному 48 лет от роду, рост 168 сантиметров. Невысокий вы у нас вождь, товарищ Киров. Волосы на голове густые, черного цвета, с небольшой проседью. (Захватывает двумя пальцами волосы Кирова.)  Длиною до 4-5 сантиметров.

КИРОВ. Тоже мне заключение о смерти! Да я таким и живой был.

ВРАЧ. Не обольщайтесь. Трупное окоченение хорошо выражено в мышцах нижней челюсти (показывает) и мышцах нижних конечностей. Покровы отлогих частей туловища, шеи и конечностей в темно-багровых трупных пятнах, исчезающих при надавливании пальцами. (Берет Кирова за руку.) Ногти рук синюшны.

Звонит телефон.

КИРОВ. Подождите-ка (идет к телефону).

ВРАЧ. Я-то подожду, а вот которая с косой – вряд ли.

КИРОВ. Киров на проводе.

В углу кабинета в полумраке вырисовывается фигура Сталина с телефонной трубкой в руке. В дальнейшем беседа теряет телефонный характер, и Сталин свободно перемещается по кировскому кабинету. Врач садится в дальнее кресло и становится частью фона.

СТАЛИН. Не спишь?

КИРОВ. Не сплю, товарищ Сталин.

СТАЛИН. Это я другим товарищ, а тебе – друг. Совсем забыл бедного Иосифа.

КИРОВ. Я о тебе, Иосиф, постоянно думаю.

СТАЛИН. А может, лучших себе друзей нашел, а, Мирон? Которые среди ночи не звонят? Я ведь не обидчивый, ты знаешь.

КИРОВ. Да кто же у меня дороже тебя? Никого, Иосиф.

СТАЛИН. Только Мильда Драуле (смеется). Это я в порядке шутки.

ВРАЧ. Глаза закрыты, зрачки умеренно расширены. Хрящи и кости носа на ощупь целы. В левом носовом ходе корочки запекшейся крови.

СТАЛИН. Не спится мне, Мирон. Сам не сплю и тебе не даю.

КИРОВ. Да я ведь тоже не спал. Разболелся что-то, вроде как грипп.

СТАЛИН. Грипп – это ничего. Несмертельно. Люблю такие болезни, знаешь. Лежишь себе, домашние на цыпочках ходят. За окном – снег, часы тикают. В детстве это особенно чувствуешь.

КИРОВ. Ты, Иосиф, случайно поэзией не увлекаешься?

СТАЛИН. Я, Мирон, больше по части драмы. Вот вспомнил сейчас пьесу Булгакова. Как там точно все описано: зима, дом, печка... Я на нее знаешь сколько раз ходил? Шестнадцать. Смешно?

КИРОВ. Что ты, Иосиф. Я ведь все понимаю. Зима, дом... Воспоминания – это самое дорогое.

СТАЛИН. Это не воспоминания. Я потому туда хожу, что этого у меня никогда не было. Никогда. Зима была, печка была. А дома не было. (Выходит из задумчивости, хлопает Кирова по плечу.) Ты ходи в театр почаще. Полезно, знаешь? То одно услышишь, то другое. Или в музей. Любишь музеи?

КИРОВ. В целом – люблю. Только…

СТАЛИН. Что?

КИРОВ. В музеях тишина такая… Меня там, если честно, в сон клонит.

СТАЛИН. Музей не допускает резких звуков.

КИРОВ. Там, по-моему, жизни маловато – вот что.

СТАЛИН. Ну, что ты, Мирон, что ты... Жизнь там кипит, бурлит даже. Просто это тихое бурление.

КИРОВ. Разве бурление может быть тихим?

СТАЛИН. Запросто. Ты, например, видел, как извергается подводный вулкан?

КИРОВ. Нет.

СТАЛИН. Вот и я не видел. Но я очень хорошо представляю себе, как это происходит.

КИРОВ. Как, Иосиф?

СТАЛИН. Беззвучно. И что для нас важно – заранее известно, чем дело кончится: над вулканом километры воды. Вода, Мирон, – как время, ее не преодолеешь. Можно бурлить, извергаться, а все равно останешься на дне куском базальта. Музей – это застывшая история. История без всяких там «если бы».

КИРОВ. Надо будет найти время и в музей сходить. В ту же Кунсткамеру. У меня там и вопросы накопились по персональному составу. Мы ведь, Иосиф, даже не знаем социального положения заспиртованных! Сейчас, после съезда, я стал посвободнее – обязательно туда наведаюсь.

СТАЛИН. Наведайся, отчего ж не наведаться? А кстати, как тебе съезд?

КИРОВ. Хороший в общем съезд, дельный...

СТАЛИН. Ты говоришь неуверенно. Что-то произошло? Произошло, Мирон?

КИРОВ. Да подошла ко мне на съезде группа товарищей...

СТАЛИН. Группа? А я-то думал, что групп у нас больше нет... (Пауза.) Так всей группой и подошли? И говорили хором?

КИРОВ. Да нет, то есть... Ну, Косиор подошел. Ты не говори никому, что я тебе все рассказываю.

СТАЛИН. Косиор... Конечно, не скажу. И что же этот самый Косиор тебе сообщил?

КИРОВ. Ты плохого не думай, Иосиф. Они за партию болеют, это видно. Только нет в них осознания того, как для партии объективно лучше...

СТАЛИН. Не рассусоливай. Чего хотят?

КИРОВ (прочищая от волнения горло). Хотят пост новый ввести – генерального секретаря партии.

СТАЛИН. Вот как. Простого секретаря теперь мало, подавай им генерального. Что же, дельное предложение. Думаю, мы его обсудим. Интересно, кого же они намечают на новую должность?

КИРОВ (голос спадает почти до шепота). Иосиф, я отказался. Более достойного, чем ты, в партии нет.

СТАЛИН. Я спрашиваю, кого они намечают на эту должность.

КИРОВ. Меня... Я отказался. Мне это не нужно. Именно поэтому я тебе все и рассказал, понимаешь?

СТАЛИН. Понимаю. Спасибо, Мирон. Ты настоящий друг.

ВРАЧ. В результате вскрытия при отворачивании левого полушария головного мозга над левой половиной мозжечкового намёта обнаружена пуля. Тип – тупоносая оболочечная калибра «Наган». В настоящее время она хранится в Музее Кирова за пуленепробиваемым стеклом. Шансов на выживание у покойного не было. Вещество левого полушария мозжечка разможжено.

КИРОВ. Я так и знал, что ты не обидишься. То, что они предлагают, – это черт знает что. Прав был Ильич: просто детская болезнь какая-то.

СТАЛИН. Детская болезнь... Даже Ильич ею болел, знаешь? Особенно перед смертью. Когда я навещал его в Горках, наш Ильич мог уже только мычать. А такой был шустрый, помнишь, Мирон? Всей матушке России подол задрал. Приедешь, бывало, в Горки обстановку проверить, тут и его выкатывают. Никого не узнает, только глазенками вращает. Какая жалкая смерть! Ты бы хотел такую?

КИРОВ. Нет.

СТАЛИН. А какую бы ты хотел смерть? Хотел бы – героическую? Ты, скажем, героически умираешь, а мы тут же создаем твой музей. Или называем твоим именем какой-нибудь город. Хочешь – Вятку? Там тихо-тихо...

КИРОВ. Я жить хочу.

СТАЛИН. Была Вятка – стал Киров, всего-то делов.

ВРАЧ. Взять медицинское вскрытие. В прежние времена и вскрывалось-то как-то по-другому, с думой о вечном. А какая тут вечность с товарищами? Зашьешь его, сердечного, суровой ниткой и – привет. Вот, товарищ дорогой, все, что от тебя осталось.

СТАЛИН. Что это у тебя там бубнит все время? Радио?

КИРОВ (оглядываясь на врача). Вроде того.

СТАЛИН. О чем это они так поздно?

КИРОВ. Да что-то о здоровье.

ВРАЧ. Товарищи-то больше всех хорохорятся, а не успеет прыщ выскочить – первыми же в штаны и насрут.

СТАЛИН (после паузы). Вот тебе и ленинградское радио. Дисциплина-то совсем никуда. Твоя вотчина. Ты ведь у нас пока не всей страной правишь.

КИРОВ. Иосиф, я же как другу все тебе рассказал...

СТАЛИН. В курсе дела, Мирон. (Смотрит на часы.) Поздно уже. Спи спокойно.

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Утро. Киров впускает в кабинет Медведя.

МЕДВЕДЬ. Доброе утро, товарищ Киров.

КИРОВ. Доброе, доброе, товарищ Медведь. Проходи, не стесняйся.

МЕДВЕДЬ. Как ваше здоровье, товарищ Киров? Мы тут встревожены, объективно говоря.

КИРОВ. В полном порядке. Чихнуть, понимаешь, не дадут, сразу же врача присылают. Здоров я, Филипп Демьянович, как бык!

ГОЛОС С.-Т. Ну, слава Богу. А то мы тут по ошибке патологоанатома прислали. Нам нашего Мироныча беречь надо.

КИРОВ. Докладывай, товарищ Медведь, обстановку.

МЕДВЕДЬ (открывая папку). Докладываю. Поступили очередные донесения от сексота Волковой.

ГОЛОС С.-Т. Волкова – надежный товарищ.

МЕДВЕДЬ. Позавчера Волковой удалось обнаружить существование тайной организации «Зеленая лампа».

КИРОВ. Хорошая работа!

МЕДВЕДЬ. При пересечении Лиговского проспекта Волкову насильно втолкнули в автомобиль, где сидел бывший царский генерал Карлинский. Он отвез Волкову в поселок Шушары, где приказал членам организации над ней надругаться. Волкова насчитала 703 члена.

КИРОВ. Она узнала кого-нибудь?

МЕДВЕДЬ. Только своих сотрудников и соседей. Составляют примерно четверть организации.

КИРОВ. Хорошо. Составьте списки.

МЕДВЕДЬ. А списки готовы. (Достает списки.) Я бы таких зубами рвал. Только это еще не все, товарищ Киров. Будучи в гостях у одного путиловского рабочего в Кирпичном переулке, Волкова случайно обнаружила три корзины с человеческим мясом. Мясо, по предположению Волковой, было приготовлено для продажи в розницу.

КИРОВ. Какой общий вес?

МЕДВЕДЬ. Килограммов триста пятьдесят–триста семьдесят. При среднестатистическом весе в семьдесят килограммов ушло, думаю, пять – пять с половиной совслужащих. Это если с потрохами.

КИРОВ. А если – без?

МЕДВЕДЬ. Тогда, возможно, и больше. Скорее всего, они потроха отдельно реализовали.

КИРОВ. Сомнительная это идея человеческим мясом торговать. А еще путиловец. Мясо конфискуйте.

МЕДВЕДЬ. Я думаю, Сергей Миронович, реализовать его надо, чтоб не пропадало.

КИРОВ. А что на ценнике стоять будет?

МЕДВЕДЬ. Мясо человеческое. Или просто: человечина.

КИРОВ. Не по-ленински это... Да и название с непривычки царапает – мясо человеческое…

МЕДВЕДЬ. Можно: человечное.

ГОЛОС С.-Т. Название проникнуто гуманизмом.

КИРОВ. Вот что: объявим сорт пикантным. А с путиловцем что делать?

МЕДВЕДЬ. Реализуем в розницу или разбросаем по спецпайкам. Пролетарская косточка.

Входит Аэроплан.

АЭРОПЛАН. Товарищ Киров, тебе письмо. Очень личного характера.

МЕДВЕДЬ. Разрешите, я прочту. (Тянется к письму.)

АЭРОПЛАН (отдергивая руку). Лапы!

КИРОВ (МЕДВЕДЮ). Это еще зачем?

МЕДВЕДЬ. Не знаю.

АЭРОПЛАН. Ты, товарищ, на первый взгляд какой-то, знаешь, недалекий.

КИРОВ (читая письмо). Ну, все там у тебя, товарищ Медведь?

МЕДВЕДЬ. Имеется еще ряд сигналов.

КИРОВ. Отложим-ка мы их до следующего раза. Договорились? Все, полный вперед.

МЕДВЕДЬ. Есть полный вперед! (Продолжает стоять.)

КИРОВ. Забыл что-нибудь?

МЕДВЕДЬ. Нет, не забыл.

КИРОВ. Тогда – прощаемся.

МЕДВЕДЬ. Прощаемся.

КИРОВ (машет перед Аэроплан письмом). Ты это где взяла?

АЭРОПЛАН. Она подошла ко мне у парадного.

МЕДВЕДЬ. Кто?

АЭРОПЛАН (показывает КИРОВУ на МЕДВЕДЯ). Мы с ним разве не попрощались?

МЕДВЕДЬ. Я, пожалуй, пойду.

КИРОВ. Всего хорошего, Филипп Демьянович.

АЭРОПЛАН. Она решила, что я новая прислуга, и попросила передать письмо по секрету. (Показывает на МЕДВЕДЯ.) А он какой-то, по-моему, … нескромный.

МЕДВЕДЬ. До свидания, товарищи. (Закрывает лицо руками и выходит.)

АЭРОПЛАН. Она же встретиться с тобой хочет!

КИРОВ. Встретиться! Ох, Мильда, Мильда, как ты неблагоразумна!

АЭРОПЛАН. Женщина с такими рыжими волосами не может быть благоразумной. И с таким странным именем…

КИРОВ. А у тебя вообще нет имени – только кличка. Это ведь додуматься надо – Аэроплан! Почему – Аэроплан?

АЭРОПЛАН. Сейчас объясню. Прошу садиться.

Киров садится на стул, Аэроплан широко раскидывает руки, громко жужжа, летает по комнате, затем приземляется у Кирова на коленях.

КИРОВ. Ах, вот оно что.

АЭРОПЛАН. Развиваем отечественную авиацию. Спроси лучше, почему я отсюда не улетаю.

ГОЛОС С.-Т. Почему?

АЭРОПЛАН. Сама не знаю. Думаю, Марию Львовну жалко: пропадет она без меня, если тебя случаем застрелят.

КИРОВ. А ты за меня не бойся. Не такой я человек, чтобы меня застрелить можно было! (Снимает Аэроплан с колен, встает.) И с чего ты взяла, что меня застрелят?

АЭРОПЛАН. Не знаю. Лицо у тебя такое.

КИРОВ. Да какое же у меня, черт возьми, лицо?!

АЭРОПЛАН. Ну, такое, понимаешь... Этого нельзя объяснить, просто появляется в лице что-то. Ты только черта не поминай: может, пронесет.

СЦЕНА ПЯТАЯ

Киров и Драуле в кировском кабинете в Смольном. Кабинет обставлен по-ленински: кресла в чехлах, большой стол с лампой, широкая кушетка.

КИРОВ. Здравствуй, несгибаемая.

ДРАУЛЕ. Здравствуй, товарищ Киров. Вижу, получил мою записку.

КИРОВ (хмуро). Я, Мильда, больной пришел.

ДРАУЛЕ. А я тоже больная. И знаешь, от кого заразилась? То-то. (Заглядывает ему в глаза.) Только я смотрю, ты не особенно мне рад.

КИРОВ. Я рад, Мильда, рад, но нельзя все это так делать...

ДРАУЛЕ. Как?

КИРОВ. Ну, открыто, понимаешь? Никакой конспирации.

ДРАУЛЕ. А зачем нам конспирация, товарищ Киров? Мы ведь с тобой не подпольной работой занимаемся. Разве мы что-то противоестественное делаем? Есть, конечно, свои капризы, но в целом все в рамках природы. Два молодых, здоровых организма тянутся друг к другу. Что тут плохого?

КИРОВ. Да не в этом дело. Ты возле дома моего ходишь, Маша может узнать.

ДРАУЛЕ. А кто она тебе – жена, мать, сестра? На тех же правах, что и я. К тому же все она давно знает, твоя Маша. Надоела мне эта конспирация. Я вот замужем и ничего не боюсь. Ничего.

ГОЛОС С.-Т (хихикая). Я тут тоже, как говорится, в брак вступаю. С товарищем с Камчатки. Очень просил. Брак, понятное дело, отомрет, но захотелось все ж таки попробовать, пока не отмер.

КИРОВ (протягивая руки к Драуле). Ну, иди ко мне, моя рыжая. Иди, приласкаю. (Драуле следует за Кировым на кушетку.) Тебя только пальцем коснешься, а ты уже гусиной кожей покрываешься. И все твои рыжие волоски дыбом стоят. С виду – холодная, неприступная, а тронь тебя – обожжешься.

ДРАУЛЕ. Мы, рыжие, отчаянные. Я, например, при всех раздеться могу. Очень даже просто.

ГОЛОС С.-Т. (от души). Ох, и хорошо же с мужчиной в браке состоять… Однозначное наслажденье!

КИРОВ (обнимая Драуле). Давай сегодня не раздеваясь.

ДРАУЛЕ. Не знаю, мне все-таки больше нравится – раздевшись. В такой канцелярской обстановке лучше, я считаю, раздеться.

КИРОВ. А войдет Суомалайнен-Тюнккюнен – красиво будет? Думаю, некрасиво.

ДРАУЛЕ. Она все равно ничего не поймет. Такая дура! И в тебя, по-моему, по уши влюблена.

Суомалайнен-Тюнккюнен издает обиженный звук.

КИРОВ. Нет, проще не раздеваясь. Ленин, знаешь, простоту любил.

ГОЛОС С.-Т. Это почему же я ничего не пойму? Очень даже пойму. Мне товарищ с Камчатки все наглядно объяснил!

ДРАУЛЕ. Мой-то Николаев вчера интересовался, ты меня раздеваешь или я сама это делаю. Пристал, как репей. Жуткий тип.

КИРОВ (с опаской). Он меня что, подозревает?

ДРАУЛЕ. Подозревает? Да он давным-давно все знает! Думаю, еще с лужских времен. Ну, чего ты сидишь, как труп? Кстати, Николаев тебя еще и убить собирался: редкое дерьмо!

КИРОВ. Меня? Убить?

ДРАУЛЕ. Ну, да, тебя, а кого же? По-моему, вполне естественно. Какой бы он ни был, мой Николаев, у него тоже есть гордость. Ему дай волю – он и меня пристрелит, собака. А лучше бы – нас с тобой вместе. Одной пулей – хотел бы?

КИРОВ. С этим надо что-то делать. Это может плохо кончиться, Мильда.

ДРАУЛЕ. Какой же ты зануда. Ну, расстреляй его, если хочешь. Только это будет уже не та любовь. Не будет той остроты, понимаешь? Так, чтобы обоих одной пулей. Ладно, расстреляй его к чертовой матери, все равно ведь при живом Николаеве я за тебя выйти не смогу.

КИРОВ. Надо будет, в самом деле, с Медведем поговорить. Думаю, Медведь найдет правильный выход. Ответственный товарищ.

ДРАУЛЕ. Можешь этому товарищу передать, что первоначально Николаев его намечал бабахнуть. Потом, правда, все-таки тебя решил.

КИРОВ. Медведь выход найдет. Обязательно. Это, знаешь, не дело, первых секретарей обкома истреблять.

ДРАУЛЕ. Ты заодно с кикиморой своей что-нибудь реши. Она мне здесь абсолютно не нужна.

КИРОВ. Ну, что ты, Мильда, куда же я ее дену? Расстрелять ее рука не поднимается: столько лет вместе прожили.

ДРАУЛЕ. Как хочешь. Можешь в Лужский район делегировать, пусть себе сидит в охотничьем хозяйстве.

КИРОВ. Ладно, подумаю.

ДРАУЛЕ. Тут действовать надо, а не думать. (Встает, поправляет юбку.) Ставлю тебе «неудовлетворительно». (Выходит.)

СЦЕНА ШЕСТАЯ

Николаев в своей квартире. Он лежит на кушетке, уткнувшись лицом в подушку. Полумрак. На стене портрет Кирова в кругах мишени. В свете луча неслышно входит Сталин.

СТАЛИН. Товарищ Николаев Леонид Васильевич?

НИКОЛАЕВ (не поворачиваясь). Оставьте меня, все вы! Застрелиться хочется.

СТАЛИН. Вот потому я и здесь, товарищ Николаев.

НИКОЛАЕВ (поворачиваясь и протирая глаза). Товарищ Сталин?!

СТАЛИН. А что тут странного? Это и есть мой партийный долг – поддерживать отчаявшихся товарищей.

НИКОЛАЕВ. Товарищ Сталин!

СТАЛИН. Ну, успокойся, успокойся.

НИКОЛАЕВ. Значит, вы все знали?

СТАЛИН. Обязательно.

НИКОЛАЕВ (хлопая себя по лбу). Конечно! Как же могло быть иначе… Товарищ Сталин!

СТАЛИН. Да успокойся же!

НИКОЛАЕВ. Я знал, что вы придете. Не могли вы не прийти, товарищ Сталин!

СТАЛИН. Вот именно. Не мог. Мне, товарищ Леонид, одинаково дороги и вожди партии, и одинокие страдающие ее члены вроде тебя.

НИКОЛАЕВ. А я всю жизнь страдаю, прямо с детства. Я ведь в детстве рахитом болел. Было нас у матери четверо – я, Петр, Анна и эта...

СТАЛИН. Екатерина.

НИКОЛАЕВ. Точно. Она. И рост у меня из-за такого детства получился мизерный. Знаете какой?

СТАЛИН. Метр пятьдесят. Небольшой, конечно, рост. Только ты не расстраивайся, товарищ Николаев, партии нужны люди разного роста.

НИКОЛАЕВ. Да что я вам рассказываю – вам на человека только взглянуть стоит, и вы уже о нем все знаете. Гений!

СТАЛИН. Есть немного. Только кое-что мне еще и докладывают.

НИКОЛАЕВ. Жизнь жестока, товарищ Сталин. Вот ноги мои взять.

СТАЛИН. Кривые.

НИКОЛАЕВ. Даже это вам обо мне доложили?

СТАЛИН. Нет, это я сам определил.

НИКОЛАЕВ. Что, так заметно?

СТАЛИН. Не очень заметно, разве что анфас. Старайся, товарищ Николаев, к собеседникам в профиль держаться, никто и внимания не обратит.

НИКОЛАЕВ (прижимается к груди Сталина). Спасибо! Вот так бы мне раньше кто-нибудь посоветовал, может, и не страдал бы я в своей жизни. Никто меня, кроме вас, товарищ Сталин, не любит. Даже жена моя, Мильда Драуле. Я уж к ней и в фас, и в профиль – никакого у нее ко мне влечения.

СТАЛИН. Ни за что не поверю. Значит, мало ты к ней в профиль стоял. У тебя гордый профиль.

НИКОЛАЕВ. Как же мне к ней в профиль стоять, если ее теперь дома почти не бывает? Эх, товарищ Сталин, даже говорить о жене моей, Драуле, тошно.

СТАЛИН. Ну, чего там с твоей Драуле приключилось?

НИКОЛАЕВ. Пала, товарищ Сталин. Самым грубым образом пала, на почве половых отношений.

СТАЛИН. Ай-ай-ай! Плохи наши дела. И с кем же?

НИКОЛАЕВ. Вы не поверите.

СТАЛИН. Поверю.

НИКОЛАЕВ. Страшно сказать.

СТАЛИН. Скажи.

НИКОЛАЕВ. С товарищем Кировым. Непосредственно.

СТАЛИН. Не может быть! Да еще непосредственно. (Жестом успокаивает Николаева.) Я тебе верю, товарищ Леонид.  Партиец ты честный, с большим стажем – как же тебе не верить? Какая горькая правда! Полное падение нравов, практически – разложение. Я тебе больше скажу, товарищ Николаев (манит его пальцем): я теперь не могу положиться даже на ЦК. Теперь уже не могу. Тридцать процентов товарищей из ЦК страдают эротическими фантазиями.

НИКОЛАЕВ. Тридцать процентов…

СТАЛИН. Страдают. Это секретные цифры, но ты должен ими овладеть.

НИКОЛАЕВ. Довольно высокий процент.

СТАЛИН. Что самое печальное – его не удается опустить. Тебя не удручают подобные данные?

НИКОЛАЕВ (удрученно). Удручают. Таких при жизни расстреливать надо.

СТАЛИН. Вот именно. Это все Троцкий. Он товарищей из ЦК разложил, включая товарища Енукидзе. Товарищ Енукидзе тоже хорош: отвечает за укрепление колхозного строя, а мысли его далеко. Страшно далеко они от пашни. Раз встретил его в Кремле, говорю: «Что, стыдно, товарищ Енукидзе? Видно, говорю, семена Троцкого упали на благодатную почву, а, товарищ Енукидзе?» А он только плачет, плачет, плачет... Так что же мы будем с Кировым делать?

НИКОЛАЕВ. Может, того... Расстреляем?

СТАЛИН. Нехорошо как-то, он – любимец партии. Не по-ленински это, понимаешь?

НИКОЛАЕВ. Придумал. Пусть «Правда» опубликует полный отчет о его похождениях. Во всех, как говорится, деталях.

СТАЛИН. Можно, конечно, и опубликовать… Только что это даст? Ты же в курсе, какие у меня в ЦК товарищи – их потом от «Правды» не оторвать. Да и за тебя обидно, знаешь? Как ты после этого жить будешь?

НИКОЛАЕВ. После этого – только умирать.

СТАЛИН. А других у тебя идей нет, товарищ Леонидов? (Смотрит на портрет Кирова.)  Вот в припадке, скажем, ревности ты за себя ручаешься?

НИКОЛАЕВ. Я? Не знаю... Не ручаюсь, наверное.

СТАЛИН. В ослеплении страсти ты за себя отвечаешь?

НИКОЛАЕВ. В ослеплении – не отвечаю. Я, товарищ Сталин, в ослеплении таких дел могу наделать – только держись!

СТАЛИН. Вот этого я и боюсь. Как бы ты мне Кирова случайно не застрелил.

НИКОЛАЕВ. А, верите ли, мелькнула мысль. Сначала соображал: застрелю-ка я товарища Медведя, он от ленинских норм отступает. Как и товарищ Кодацкий, между прочим. Не говорю уже про Лидака с Чудовым. А потом думаю: может, с товарища Кирова прямо и начать? Товарищ Медведь, может, и не виноват, что он такой? Может, товарищ Киров его таким и сделал? Как и товарища Кодацкого. Но не Лидака с Чудовым, эти – просто уроды. Они уже до Кирова такими были, понимаете?

СТАЛИН. Понимаю. Только что же мы с Кировым решим?

НИКОЛАЕВ. А что Киров? Никуда он от нас не уйдет. Давайте для затравки Лидака с Чудовым ухлопаем.

СТАЛИН. Ну, брат, это не ослепление страсти. На Лидака ослепления не требуется, его и так можно. Пиф-паф. А Киров – фигура. Человечище, знаешь? Хотя, если разобраться, – так, говно на палочке. Посредственность, секретаришка. Но эта смерть его сделает, она его поднимет. Мы ему знаешь какой памятник отгрохаем! Или музей. Музей даже лучше, все-таки очаг культуры. Будем с тобой, товарищ Николай, ходить в музей Кирова по воскресеньям. Да, эта смерть будет его рождением.

НИКОЛАЕВ. Какая смерть?

СТАЛИН. Вот чудак! Кто из нас Кирова застрелить собирался?

НИКОЛАЕВ. Не знаю... А может, лучше товарища Медведя, а?

СТАЛИН. И что же ты нам потом предлагаешь – открыть музей Медведя? Вместо Зоологического?

НИКОЛАЕВ. Зачем – вместо? Один другому не мешает. Чем больше музеев – тем, я считаю, лучше.

СТАЛИН. Нет уж, Кирова так Кирова. Не будем мелочиться, товарищ Николаев. Чтобы жертвой такого мощного ослепления стал всего-навсего товарищ Медведь – это даже смешно. Не стоит размениваться на Медведя. Сосредоточься на главном направлении. А партия – она все поймет, даже твое ослепление.

НИКОЛАЕВ. Да, ситуация…

СТАЛИН. Нам хороший музей позарез нужен! В нем ведь и про тебя, товарищ Николаев, рассказывать будут…

НИКОЛАЕВ. Неужели и про меня?

СТАЛИН. Да ты там главным лицом будешь! Лицом, понимаешь, эпохи. В какой-то степени это будет твой музей. А уж там все будет описано. Как за твоей женой ухаживали посторонние, как тебя травило общественное мнение. А ты страдал. И ждал товарища Кирова на углу Каменноостровского с наганом. Где-нибудь, допустим, у кондитерской…

НИКОЛАЕВ. Почему у кондитерской?

СТАЛИН. Не знаю. Экскурсоводы любят, чтобы – у кондитерской. Деталь – она, понимаешь… Да жди, в конце концов, где хочешь – разве в этом дело? Главное – не промахнуться.

 НИКОЛАЕВ. В музее и – обо мне. Даже неловко как-то… Что я уж такого сделал?

СТАЛИН. Ты – не промахнулся.

СЦЕНА СЕДЬМАЯ

Квартира Кирова. В кабинете Киров и Медведь.

КИРОВ. Докладывай, товарищ Медведь, текущую обстановку.

МЕДВЕДЬ. Текущая обстановка. (Открывает папку.) Докладываю. Поступили очередные донесения от сексота Волковой.

КИРОВ. Кстати, о Волковой. Данные по человеческому мясу проверяли?

ГОЛОС С.-Т. Проверяли. Данные не подтвердились.

МЕДВЕДЬ. Зато Волкова предоставила новые сведения. Пребывая с экскурсией на костеобрабатывающем заводе, она обнаружила спрятанную там машинку для печатания золотых червонцев.

КИРОВ. Старой власти ждут, сволочи, царские червонцы печатают. Где же они машинку прятали?

МЕДВЕДЬ. А в костях и прятали.

КИРОВ. Совсем до ручки дошли – технику в костях прятать. Чьи кости-то?

МЕДВЕДЬ. Да разные, Сергей Миронович, есть даже козьи, например.

КИРОВ. Все равно безобразие. Ну да ладно, что это мы все о мясе да о костях. (Усаживает Медведя в кресло.) Есть тут, короче говоря, еще одно дело. Деликатное. Некоторая, товарищ Медведь, тонкость в действиях нужна, понимаешь?

МЕДВЕДЬ. Как не понять, товарищ Киров. Только доверьтесь – ювелирно сработаем.

КИРОВ. Существует тут один активный товарищ, и никак его, что называется, не унять. Пожурить бы его, а?

МЕДВЕДЬ. Всего-то делов? Да я его в порошок сотру.

ГОЛОС С.-Т. На костеобрабатывающем?

МЕДВЕДЬ. А хоть бы и там. Только фамилию назовите.

КИРОВ. Что ж, назову: Николаев. Довольно простая фамилия.

МЕДВЕДЬ (задумчиво). Николаев, говорите...

КИРОВ. Точно. Леонид Васильевич.

МЕДВЕДЬ. Леонид Васильевич…

КИРОВ. Адрес нужен?

ГОЛОС С.-Т. Если что – адрес у Драуле уточнить можно.

МЕДВЕДЬ (понурив голову). Давайте я для вас другого Николаева ликвидирую.

КИРОВ. Как – другого? Да зачем же мне другой, скажи на милость?

МЕДВЕДЬ. Хотите, личных своих заместителей расстреляю? Мне ведь для вас даже их не жалко.

КИРОВ. Ну, рассуди, Филипп Демьянович, здраво: на кой мне хрен твои заместители? Мне всего только Николаев и нужен. Смерть как нужен, знаешь?

МЕДВЕДЬ. Не могу я этого Николаева, товарищ Киров.

КИРОВ. Вот как? Это почему же?

МЕДВЕДЬ. Приказ мне был Николаева не трогать. Взяли мои люди Николаева вчера под вашим домом – с наганом, подлец, прогуливался. Они его сразу засекли: мы вам, товарищ Киров, такую охрану организовали – мышь не проскочит.

КИРОВ. Ну, и?..

МЕДВЕДЬ. Взяли они его под белы, значит, руки и – на Литейный. Это что же такое получается – под вашим домом и с наганом… Тут ведь черт знает что подумать можно, верно?

КИРОВ. Ты продолжай, Филипп Демьяныч, я слушаю.

ГОЛОС С.-Т. Мы все вас внимательно слушаем.

МЕДВЕДЬ. Уж не знаю, короче, зачем он там с наганом болтался, только не успели мы его еще в подвал спустить, как мне – звонок.

КИРОВ. От кого?

МЕДВЕДЬ. Государственная тайна. Т-с-с… Произнести – не моги. Только такой мне человек позвонил... Ух! «Завидовать, – говорит, – можно Мирону, что подобную охрану имеет».

КИРОВ. Так и сказал – Мирону?

МЕДВЕДЬ. Буква в букву. А еще: «Благодарю, – говорит, – за бдительность, только Николаева вы уж мне отпустите. Он там по заданию».

КИРОВ. Это по чьему же заданию?

МЕДВЕДЬ. По музейному.

ГОЛОС С.-Т. Товарищ Николаев выступил с идеей создать музей. Товарищ Николаев – зачинатель движения за музеи нового типа. Застрельщик инициативы!

КИРОВ. Застрельщик?

МЕДВЕДЬ. Он самый, Сергей Миронович. Без таких, как он, музеи не создаются.

ГОЛОС С.-Т. Ведь это прекрасно, товарищи! Ура!

СЦЕНА ВОСЬМАЯ

Ночь. Домашний кабинет Кирова. Полумрак. Киров сидит за столом, положив голову на руки. В свете направленного луча неслышно возникает Сталин.

СТАЛИН (кладет руку на плечо Кирова). Здравствуй, брат.

КИРОВ (резко вставая). Иосиф?

СТАЛИН. Иосиф, кто же еще? Брат твой Иосиф. (Помолчав.) Скажи, Мирон, брат ты мне или нет?

КИРОВ. Брат, конечно. Самый близкий, Иосиф!

СТАЛИН. Тяжко мне. Братья, братья, что же вы сделали с бедным Иосифом?

КИРОВ. О чем ты, товарищ Сталин?

СТАЛИН. Да так, вспомнилось, знаешь. Грустная история. Жил-был человек, звали его Иосиф. А братья взяли его и продали. То есть, просто продали, что называется, с потрохами. Вот, собственно, и все.

КИРОВ. Жалко его по-человечески.

СТАЛИН. Не то слово. Достойнейший товарищ был: красавец, умница. А уж честный какой – не передать! Народным хозяйством целой страны управлял. И ни разу, заметь – ни разу! – не проворовался!

КИРОВ. Это в какой же местности?

СТАЛИН. Довольно далеко, в Земле египетской. А ты думал – в Ленинградской области? Нет, брат, в Египте. Там урожай по два раза в год собирают. Вот ты, товарищ Киров, смог бы двухразовый урожай обеспечить? Вызвал бы египетских товарищей на соцсоревнование?

КИРОВ (после паузы). Если бы партия...

СТАЛИН. Партия, партия... Ничего бы ты не смог. Какой же ты после этого хозяйственник? Тяжко мне, Мирон.

КИРОВ. Из-за урожая?

СТАЛИН. Из-за урожая. И из-за всего остального тоже, знаешь. Урожай-то ладно, хрен с ним. Это я еще переживу. Плохо, что ты меня больше не любишь.

КИРОВ. Не люблю?

СТАЛИН. Не любишь.

КИРОВ. Да как ты мог подумать такое, Иосиф? Это я ли не люблю?

СТАЛИН. Не любишь.

КИРОВ. Ну, знаешь... Я, может, в жизни так никого не любил, как тебя!

СТАЛИН. Докажи.

КИРОВ. Да я хоть сейчас... Иосиф, ты пойми...

СТАЛИН. Я ведь, Мирон, в духовной семинарии учился. И вот описывали нам такой случай. Один человек по имени Авраам имел сына Исаака.

КИРОВ. Евреи, что ли?

СТАЛИН. Есть такое мнение. Так вот когда Аврааму потребовалось доказать свою преданность, он  готов был убить Исаака, понимаешь? А Бог остановил его руку. Ну, чего молчишь?

КИРОВ. У меня нет сына.

СТАЛИН. Нет сына, говоришь? Нет так нет, ничего не поделаешь. Не рожать же его для такого случая. А смог бы ты хотя бы себя самого убить? Ну, ради меня, предположим.

КИРОВ. Ради тебя?

СТАЛИН. Предположим.

КИРОВ. Если бы на тебя, Иосиф, покушались, я закрыл бы тебя своей грудью.

СТАЛИН. К чертовой матери грудь! Я тебя спрашиваю, смог бы ты умереть просто так ради меня? Просто, чтобы доказать свою преданность?  

КИРОВ. Но если я умру, меня больше не будет.

СТАЛИН. Ты чертовски проницателен.

КИРОВ. Разве нельзя преданность доказать как-то иначе? Только смертью?

СТАЛИН. Только смертью, Мирон, только смертью. Ты не падай духом, я ведь для примера говорю. Так, к слову пришлось. Ты говоришь: люблю, а я говорю: докажи. Но ведь я не требую доказывать, верно?

КИРОВ. А ты бы ... остановил мою руку?

СТАЛИН. Не знаю, Мирон, я не Бог.

КИРОВ. Иосиф, брат мой, жертва должна быть осмысленной. Она  должна принести пользу.

СТАЛИН. А кто тебе сказал, что она не будет осмысленной? Это будет историческая смерть. Если тебя убьют наши враги, у нас будет повод сокрушить их.

КИРОВ. Давай сокрушим их без повода! За нами сила, Иосиф, и – какая сила!

СТАЛИН. Братья, братья, что вы делаете с бедным Иосифом? Нужна не только сила: нужна жертва. Вам всем только силу подавай, не умеете вы жертвовать. Ты пойми, Мирон, тебя эта смерть бессмертным сделает! Кто ты есть сейчас? Чинуша, секретарь обкома. А завтра ты будешь монументальным, в бронзе будешь. Музей твой создадим, хочешь – прямо в твоей квартире? Как пушкинский на Мойке. Последняя квартира Кирова. Представляешь, как торжественно: тишина, у всех на глазах слезы, у всех тапочки поверх обуви. И скользят они в этих тапочках по твоей квартире, а им рассказывают, как после дуэли с отщепенцем Зиновьевым в рабочий кабинет внесли смертельно раненного товарища Кирова. А здесь (показывает на кровать) товарищ Сталин кормил товарища Кирова ягодой морошкой. По его личной предсмертной просьбе. Ну, вот, ты уж и сам плачешь. Пробирает ведь? Только никогда Зиновьев на дуэль не согласится: такое говно! Подошлет к подъезду наемного убийцу – и взятки гладки. Поди потом доказывай, что Зиновьев. Ты бы хоть записку предсмертную написал, что ли: чувствую, мол, убьет меня отщепенец Зиновьев. Или просто: своей безудержной пропагандой отщепенец Зиновьев довел меня до самоубийства. А то получится, что смерть твоя была напрасной – очень красиво!

КИРОВ (тихо). Я жить хочу, Иосиф.

СТАЛИН. Жить хочешь? Ладно. А зачем?

КИРОВ. Не знаю. Жить, чтобы жить.

СТАЛИН. Это не жизнь,  а существование. Живут для великой цели, Мирон. За нее же и умирают. О героях слагают песни, посвящают им музеи. И потому смерть – это жизнь, понимаешь? Только другая. Это как букет и натюрморт, Мирон. Букет вянет, а натюрморт – никогда. Ты будешь неувядаем.

КИРОВ. Натюрморт… Я ведь учил французский… Это мертвая натура, Иосиф.

СТАЛИН. А я учил немецкий. И по-немецки натюрморт – штиллебен. Штиллебен, Мирон, что значит «тихая жизнь». Красиво, правда? Молчишь… Тебе не хочется тихой жизни? Ты только представь – история остановилась. Закончилась. То есть она вроде бы существует, но уже никуда не движется. Население – как бы это точнее выразить…

КИРОВ. Умерло?

СТАЛИН. Да не то чтобы умерло… Перешло на музейное положение, понимаешь? И окружает нас тихая жизнь. Без борьбы за власть, без съездов, без этой мышиной возни, Мирон. Это такая конечная станция, за которой больше нет путей. Нет ни целей, ни желаний, ведь все уже достигнуто. И мы погружаемся в социализм. И нет ничего кроме него. Потому что социализм – это советская власть плюс музеефикация всей страны.