Алексей Шипенко
«МОСКВА ФРАНКФУРТ. 9000 МЕТРОВ НАД ПОВЕРХНОСТЬЮ ПОЧВЫ»

Действующие лица:

• Александр

  Филиппе

Левое крыло набирающего высоту самолета. На крыле сидит человек, имя которому Александр. Дождь. Одет в длинное черное пальто. Дождь. Голова седая, с беспорядочно существующими на ней волосами. Дождь. Застывший с застывшим взглядом, он похож на священника, мгновенно и навсегда забывшего текст проповеди. Дождь заканчивается. В правой руке диктофон, левая поддерживает правую, лежащую на колене поверх пальто. Снег. Сильный встречный ветер. Снег. Рев моторов. Снег заканчивается. Красный сигнал делает красными облака. Через равные интервалы. Облака. Бортовые огни. Облака. Александр открывает рот. Облака заканчиваются. Александр молчит. Александр ждет. Небо. Мучительно долго. Небо. Левое крыло заканчивает набирать высоту. Александр молчит. Левое крыло выравнивается. Александр ждет. Небо. Правая рука поднимается, поднося диктофон ближе ко рту, щелкает кнопка записи.

Александр. Когда я был маленьким, я чувствовал, как мир распадается и как из него выделяется нечто одно, и это одно было мной, и я был этим одним, которое одновременно было всем.

Диктофон останавливается. На крыле появляется Филиппе. Он стоит спиной к сидящему Александру, за его левым плечом, в пальто идентичной формы и неидентичного окраса. Это ягуар, его цвет, его шкура. Филиппе выглядит значительно моложе Александра, постоянно курит один и тот же огрызок сигары, огрызок постоянно тухнет, Филиппе постоянно запаливает его снова и снова, постоянно чешет лицо и тело, жестоко и с удовольствием, постоянно пользуется голосом низким и странным, как бы с акцентом, но непонятно с каким, постоянно и с интересом разглядывает диктофон, опасаясь почему-то брать его в руки, а также почти постоянно отсутствует на крыле. Сейчас он, однако, здесь, стоит спиной к Александру, пытаясь раскурить любимый огрызок.

Где ты был?

Филиппе. В хвостовой части.

Александр. Что ты там делал, интересно?

Филиппе. Женщин разглядывал.

Александр. Вернулся потрясенным. Разглядел?

Филиппе. Не очень. Большинство спит, меньшинство к туалетам движется.

Александр. И ты пожалел, что в туалетах нет иллюминаторов.

Филиппе. Да.

Александр. Поздравляю.

Филиппе. Спящая женщина прекрасна, женщина выделяющая прекрасна вдвойне, ибо живое женское тело ничем не хуже мертвого, тем более, когда мы видим, как оно живет. Мужское тело делает все не так, эстетика выделения трусливая. Мужское тело спешит, оно смерти боится. Поэтому я предпочитаю женское. (Заканчивает раскуривать.) Угощайся. (Протягивает окурок Александру.)

Александр отрицательно машет головой и делает знак руной. Разговаривать им трудно, приходится форсировать голос из-за шума работающих моторов и встречного ветра, уносящего слова. Они нередко переспрашивают и стараются ограничиться жестами, где это возможно.

Я хочу ощущать это тело и знать, что внутри него происходит, вплывать вместе с водой и пеной в ушную раковину, путешествовать по венам, кишкам и артериям, быть рядом с плацентой и чувствовать форму плода. Я могу стать его ежедневным калом и кровью лунных циклов, войти в сердечный мешочек и поцеловать стенки. Это не так уж трудно, и иногда я делаю это. Но бывает, моя бессмертная душа томится всего-навсего о прозрачных стенах коммунальных служб. (Снова предлагает Александру огрызок сигары.) Угощайся.

Александр. Спасибо, жизнь дороже.

Филиппе. Отличная вещь! Настоящая, кубинская.

Александр. Изготовленная лично Фиделем Кастро. Удивляюсь, как ты это куришь, как это вообще можно курить?

Филиппе. А что?

Александр. Это же говно, причем самое что ни на есть натуральное, даже в табачный лист не потрудились завернуть, так прямо и подсунули без маскировки, слепили в виде сигары, точнее, в виде какашки орангутана среднего размера, и подсунули, а ты это в рот тащишь, да еще и другим предлагаешь. Подозреваю, что эскиз этой штуки, а также, что положить внутрь, подробно обсуждалось кубинским правительством еще в декабре 1958 года.

Филиппе. Кастро есть женщина, у которой есть климакс.

Александр. С тобой произойдет то же самое, если ты будешь продолжать курить государственные кубинские экскременты. Могу в деталях описать, как они их производят. Филиппе. Мадам Кастро.

Александр. Загоняют целый табун орангутанов среднего размера в специально отведенную под это дело резервацию и начинают пичкать горохом. Каждый день три раза в день, завтрак, обед, ужин, только горох и ничего, кроме гороха. Обильный урожай собирают уже на следующее утро, сигары первого дня, так сказать, или сигары восходящего солнца.. Имеют исключительную ценность среди знатоков и правительства. Сигары второго дня также пользуются повышенным спросом, однако, не идут ни в какое сравнение с сигарами, которые производят самки в период столь тобою любимых лунных циклов. Сигары первого и последнего дня цикла имеют предпочтение перед сигарами дней промежуточных.

Филиппе. Эрнесто Гевара Серна тоже был женщиной, но до климактерического периода не дожил. В каком-то смысле, это была женская революция.

Александр. Сигары, производимые орангутанами-мужчинами, ценятся значительно меньше и относятся к так называемым дешевым, или морским сортам, очевидно, из-за сходства процесса курения этих сортов с процессом протекания так называемой морской болезни, столь распространенной в водах различных вод, омывающих Большие Антилы. Ты же, по всей вероятности, употребляешь самую подлую и наиболее вонючую разновидность, выделяемую старейшинами и слабоумными.

Филиппе. Тебя пора госпитализировать.

Александр. Выбрось эту гадость немедленно, у меня кислородное голодание!

Филиппе. В твоем возрасте уже не едят.

Александр. Я кому сказал!

Филиппе. Маску пора с собой брать, пижон старый. Или подушку кислородную, на худой конец, а он, судя по всему, будет у тебя очень худым. Сдохнешь как собака.

Александр. А ты как орангутан среднего размера. А причиной послужит кусок вот этот, какашка эта укороченная. Навернешься когда-нибудь, помяни мое слово, доциркулируешься!

Филиппе. Терпеть не могу обезьян.

Александр. Обрати внимание, дымок от какашки в ротик не попадает, мимо все время уходит.

Филиппе. Обезьяны хитрые, гадкие, волосатые, особенно орангутаны среднего размера, особенно рыжие, особенно на Суматре, в прошлом году, летом.

Александр. Словно дым этот тот самый Дым Отечества, который и не сладок и не приятен, а так, мимо все время.

Филиппе. Почему обязательно надо про обезьян? (Чешется.)

Александр. А вот это уж я не знаю, почему, здесь я бессилен, ветром его, что ли, сносит, скоростью, высотой, а только нет его здесь, совсем, в широком государственном смысле, и даже не пахнет.

Филиппе. Собрать бы их вместе, облить бензином и покурить, да так, чтобы шерстью и мясом на всю Поднебесную воняло, как выразился бы китаец в 479 году до Рождества Христова.

Александ р. Здесь холодом пахнет, льдом, дождем, снегом, облаками разнообразными, перистыми, кучевыми, грозовыми, смешанными, цветом, если цвет может иметь запах, а он может, белый и голубой имеют, так вот, больше ничем и никем больше, никогда, я надеюсь, во веки веков, я надеюсь, здесь не запахнет.

Филиппе. А шерсть у орангутанов среднего размера, надо сказать, весьма вонючая.

Длительная пауза. Александр опускает голову и внимательно изучает надпись на крыле.

Александр. «Не курить» написано.

Филиппе. Потухла. (Смотрит на окурок, чешет лицо.)

Александр. «На крыле не курить» написано на крыле. Интересно, кому это в голову может прийти, курить на крыле? Вечно они всякую гадость пишут, на всех свободных плоскостях и поверхностях, где можно и где нельзя, тупость и ерунду, сколько раз замечал, везде одно и то же, тупость и ерунда, тупление духа, Екклезиаст.

Филиппе. Они всё правильно делают, они о людях заботятся.

Александр. А почему тогда они это снаружи пишут, а не внутри?

Филиппе. Внутри тоже есть.

Александр. Да наплевать мне на то, что внутри, я - то снаружи! Почему я должен читать эту мерзость?

Филиппе. Потому что ты снаружи.

Длительная пауза.

Небо темнеет. Когда я был маленьким, я чувствовал, как мир распадается и как из него выделяется нечто одно, и это одно было мной, и я был этим одним, которое одновременно было всем. (Чешется.)

Александр. Что? Что ты сказал?

Филиппе. Что? Что ты говоришь?

Александр. Что ты сказал?

Филиппе. Я сказал? Когда?

Александр. Что ты сейчас сказал, повторяю специально для идиотов?

Филиппе. Что я сейчас сказал?

Александр. Да!

Филиппе. А что я сейчас сказал? Я разве что-то говорил?

Александр. Говорил, сволочь, говорил, скотина, гово—рил, гадина! Что ты говорил, отвечай сейчас же! (Вскакивает на ноги.)

Филиппе. Я не помню.

Александр. Врешь.

Филиппе. Не помню.

Александр. Повтори немедленно.

Филиппе. Повтори немедленно. А что именно?

Александр. То, что ты сказал.

Филиппе. Наверно, глупость какую-нибудь я сказал. Как всегда, да?

Александр. Нет.

Филиппе. А что?

Александр. Умность.

Филиппе. Серьезно? Черт побери, как же это меня угораздило! Прости, Александр, сорвался, больше не повторится.

Александр. Прости и ты меня, Филиппе.

Торжественно кивают друг другу, медленно троекратно обнимаются. Пауза. Вдруг снова распахивают объятия, орут голосами бодрыми и гортанными, как цирковые клоуны, топоча по крылу от восторга.

Филиппе. Ба! Кого я вижу! Александр, ты ли это?

Александр. Филиппе!

Филиппе. Какими судьбами? Каким ветром?

Александ р. Попутным, Филиппе!

Филиппе. Вот так встреча! Значит, снова, да? Снова туда, где море огней? Снова на манеже?

Александр. Да, Филиппе, снова! Мы снова вместе!

Филиппе. Сияет огнями цирк, горит стосвечовой улыбкой публика, пламенеет праздником город, они снова здесь, наши искрометные кудесники, наши зажигательные парни, наши рыжеволосые любимцы, наши Филиппе и Александр! (Достает из кармана рыжий паричок с редкими слипшимися волосами, натягивает на голову.)

Александр (делает то же самое). Здравствуй, Филиппе!

Филиппе. Здравствуй, Александр!

Александр. Скажи мне, Филиппе...

Филиппе. Да, Александр!

Александр. Скажи мне, Филиппе...

Филиппе. Да, Александр!

Александр. Скажи мне, пожалуйста, милый Филиппе...

Филиппе. Да, Александр!

Александр. Скажи мне, Филиппе, отчего люди не летают?

Филиппе. Как не летают, Александр? Ты не прав и должен признать свою неправоту перед лицом всего мирового сообщества. Люди летают! Дельтапланы, аэропланы, самолеты, самокаты, пароходы, паровозы, космические ракеты, наконец! Правда, неизвестно, на чей именно конец, это я шучу, ха-ха-ха, шучу, как вы уже успели догадаться...

Александр. Нет-нет, Филиппе, я говорю совсем о другом!

Филиппе. О другом конце, Александр? Уж не о своем ли, ха-ха? Это я опять шучу, как вы уже успели догадаться, я надеюсь, это произошло...

Александр. Отчего люди не летают, как птицы?

Филиппе. Как птицы, Александр?

Александр. Как птицы, Филиппе.

Филиппе. Да потому что в них говна больше! Ха-ха-ха-ха-ха!

Александр (грустно). Спасибо, Филиппе. Теперь я знаю, почему мы с тобой такие разные. (Разбегается и падает с крыла, вытянувшись ласточкой.)

Филиппе медленно и важно следует на край, туда, откуда стартовал Александр.

Филиппе. Прощай, мой славный товарищ! Над твоим мокрым местом вечной памятью будут кружить незначительные воробьи, а также, кто бы ты думал, орел звездно-полосатый, я то бишь! (Бьет себя кулаками в грудь и с душераздирающим ревом падает вслед, широко раскинув руки в имитации орла.)

Пауза. На крыле никого нет и ничего не происходит, кроме ровного гула моторов. Затем там появляется Александр. Он возникает именно в том месте, откуда прыгал, и нажимает кнопку записи диктофона.

Александр. Когда я был маленьким, я знал, что я под контролем, я знал, что это что-то, это самое одно наблюдает за мной, и я тоже, наблюдаю, вместе с ним, наблюдаю за самим собой, хотя я и понимал, ах да, этот милый мальчик, так на меня похожий, он вроде бы я, но он вовсе не я, он просто подмена,  Дубль, костюм, оболочка, и именно поэтому, потому что я знал эту игру и эти правила, я мог наблюдать за ним, за этим ласковым мальчиком, за этим ходячим костюмом, который тоже распадался и выделялся, превращаясь в одно, которое было мной и одновременно ничем.

Диктофон останавливается. На крыле появляется Филиппе. Он стоит за левым плечом Александра, лицом к затылку. Некоторое время он смотрит прямо перед собой, затем чешется и начинает раскуривать огрызок.

Филиппе. Где ты был?

Александр. В хвостовой части.

Филиппе. Зачем?

Александр. Принимал эстафету.

Филиппе. А именно?

Александр. Женщин разглядывал.

Филиппе. Ну и как?

Александр. Удивляюсь, что ты в них нашел, что ты в них находишь, что ты в них еще собираешься найти?

Филиппе. То, что я не нашел, не нахожу и не найду в тебе.

Александр. Удивляюсь также, откуда у тебя чувство стиля.

Филиппе. А что?

Александр (начинает медленно, тягуче, нудно, заканчивает резкими выкриками). Внешний вид чудовищный, это пальто, эта шкура, эти пятна с разводами, эти цвета, колер, как говорится, чудовищный, для дегенератов, эта сигара, эта вонь, эта пародия на курение, все это чудовищно, отвратительно, пошло, мерзко, тошнотворно, кишки выворачивает, когда я думаю об этом, произношу вслух, так и тянет, так и подмывает засунуть в рот два пальца, напрячься и выкинуть всё это наружу, в мир, вон, вне, прочь, в пространство!

Александр хватается за горло, харкает и рычит. Приблизительно то же самое начинает происходить и с Филиппе секундой позже. Оба падают на четвереньки, наклоняют головы вниз с крыла. Их рвет, долго, мучительно и безмолвно, ибо шум моторов внезапно усиливается, переходя почти в предстартовый рев. Так продолжается с минуту, а затем так же внезапно возвращается в нормальный режим. Наступает длительная пауза. Александр и Филиппе переворачиваются на спины, лежат, приложив к ртам носовые платки.

А ты где был в те достославные мгновения, когда я мысленно пытался овладеть всеми женщинами этого кукурузника?

Филиппе. Звездно-полосатым орлом облетел вокруг пилотской кабины, прямо перед ее так называемым лобовым стеклом.

Александр. Заметили?

Филиппе. Еще бы не заметить, я им вот что показал. (Делает характерный жест.) Александр. Как отреагировали?

Филиппе. Аплодисментами.

Александр. Поздравляю.

Филиппе. Спасибо.

Александр. Обосрались, наверно.

Филиппе. Не думаю.

Александр. Уверен. Однако, у них в туалете тоже нет иллюминаторов.

Филиппе. Вполне возможно, что у них и своего туалета нет.

Александр. У экипажа-то? Экипаж туалетом обеспечивается в первую очередь, запомни. Еще ничего нет, ни мотора, ни крыльев, ни хвоста, ни парашютов, ничего, а туалет уже есть, чистый, светлый, теплый.

Филиппе. Зачем?

Александр. Для авиастроителей. Чтобы далеко не ходить.

Филиппе. Ты хочешь сказать, что закладка туалета есть первый этап строительства? Александр. Первый, он же и последний. Утверждаю. Самые фантастические и дерзновенные путешествия человечество совершает, сидя на толчке. Авиастроители не исключение. Затем начинается пошлость.

Филиппе. Что ты имеешь в виду?

Александр. Создание аэродинамических качеств объекта. На это тратится основное количество времени, аллюминия и денег. В итоге получается нечто патологическое - летающий унитаз или реактивное отхожее место, но основа, как и в истории с сигаретами имени Фиделя Кастро, универсальная, точнее, первооснова. Говно.

Филиппе. Значит, сначала они туалеты собирают, а затем к нему весь остальной самолет достраивают?

Александр. Орангутаны - поставщики.

Филиппе. Не слышу.

Александр. Так оно и есть. Докопались.

Филиппе. Ты это точно знаешь?

Александр. Рыба гниет с головы.

Филиппе. Факт. Сам видел.

Александр. В голове рыбы сосредоточены основные гниибельные... гниёбельные... гниениебельные компоненты, которые и позволяют ей, то есть голове, а затем и рыбе в целом, успешно разлагаться. В случае с самолетом, факт первичной сборки туалета и вторичной достройки к нему всего остального, означает запрограммированную еще на начальном этапе, и неизбежную в дальнейшем, деструкцию аппарата, с наибольшей вероятностью деструктирования именно в воздухе, то есть во время так называемого полета, особенно при так называемых дальних воздушных перевозках, что опять-таки неизбежно рождает у меня вялый вялотекущий вопрос: «А куда это мы летим?»

Филиппе. Что?

Александр. В каком направлении мы направляемся?

Филиппе. Не слышу.

Александр. Куда летит эта алюминиевая мельница?

Филиппе. Понятия не имею.

Александр. И все-таки?

Филиппе. Мне все равно.

Александр. Все равно куда, все равно с кем, все равно на кой черт. Ты, очевидно, и выпить любишь?

Филиппе. Очевидно. Смотря с кем, смотря что, смотря на кой черт.

Александр. Ваш стиль - мой комплимент.

Филиппе. Спасибо.

Александр. На здоровье. Ты когда-нибудь выпивал?

Филиппе. Приходилось.

Александр. Ты когда-нибудь выпивал здесь?

Филиппе. Не слышу.

Александр. Я спрашиваю, ты когда-нибудь пил здесь?

Филиппе. Что?

Александр. Совсем оглохло животное.

Филиппе. Что?

Александр (кричит). Водку пил?

Филиппе. Не ори. Где?

Александр. В верхних слоях атмосферы. За рулем.

Филиппе. Я, когда выпью, на земле остаюсь. Иногда на открытой местности, иногда на пересеченной. Сплю.

Александр. Я не про землю спрашиваю.

Филиппе. А про что?

Александр. Про воздух.

Филиппе. В воздухе не пробовал.

Александр. Ни разу?

Филиппе. Ни разу.

Александр. Жизнь не удалась.

Филиппе. Чья?

Александр. Наша. Общая. Социальио-политически-духовная.

Филиппе. Что ты несешь?

Александр. Я однажды на кухне сидел, радио слушал. Один столетний японец на гору Фудзи залез. Представляешь? Столетний японец. Жизнь не удалась. Ты обязательно должен эти попробовать. Обязательно.

Филиппе. Хорошо. Я попробую.

Александр. Ты должен, Филиппе.

Филиппе. Хорошо.

Александр. Ты должен это сделать, Филиппе.

Филиппе. Я понял, Александр.

Александр. Ты должен сделать это немедленно.

Филиппе. Я должен. Я понял.

Александр. Ты должен сделать это немедленно. Здесь. Сейчас. Со мной.

Филиппе. Договорились.

Александр. Под моим неусыпным контролем.

Филиппе. Согласен.

Александр. Но только аккуратно, без паники. Под моим неусыпным контролем.

Филиппе. Ты что, издеваешься?

Александр. Под моим отеческим присмотром, Филиппе.

Филиппе (кричит). Я понял, не тяни резину!

Александр. Не ори, дело ответственное.

Филиппе. Не ору. Морально я уже готов.

Александр. А физически? Предупреждаю, будут перегрузки.

Филиппе. К перегрузкам готов.

Александр. Большие перегрузки.

Филиппе. Готов.

Александр. Страшные.

Филиппе. Всегда готов.

Александр. Я достаю. Подумай.

Филиппе. Подумал. Доставай. Ни тени сомнения в душе, ни тени сомнения на лице. Александр. Отлично. Я горжусь тобой, Филиппе.

Пауза.

Филиппе. Почему ты медлишь, Александр?

Александр. Пытаюсь найти в твоих глазах подтверждение. Филиппе.

Подтверждение чему?

Александр. Подтверждёние подлинной готовности прибегнуть.

Филиппе. Прибегнуть к чему?

Александр. Прибегнуть к тому, к чему прибегают только тогда, когда испытаны все средства и не осталось надежды.

Филиппе. Надежды на что?

Александр. Надежды на то, что ты еще можешь как-то с ней примириться, что она еще может тебе что-то дать, принять тебя, впустить, успокоить, впитать, наполнить любовью и желанием продолжать эту канитель, дать тебе шанс быть с ней и в ней, всегда и без каких-либо условий, потерять голову и открыть сердце, довериться ей, и еще к тому же чувствовать себя счастливым, помимо всего прочего дерьма и всей сопутствующей этому мероприятию мерзости. Ты готов?

Филиппе. Кто она, Александр?

Александр. Твоя единственная женщина, Филиппе.

Филиппе. Как ее зовут?

Александр. Ее имя написано у тебя на лбу. Чьим-то указательным пальцем, вымазанным в говне. Читай.

Филиппе (после паузы). Стефания Сандрелли?

Александр. Нет.

Филиппе. Анук Эме? Анита Экберг? Доменик Санда? Шарлотта Рэмплинг? Марчелло Мастрояни?

Александр. Нет.

Филиппе (осторожно). Мэрилин Монро?

Александр. Нет, это не ее имя. Ее настоящее имя...

Филиппе (опережая). Норма Джин Бейкер Мортенсон!

Александр. Ты идиот, Филиппе. При чем здесь эта суицидная американка? Читай!

Филиппе. Я не могу.

Александр. Можешь.

Филиппе. Это очень трудно.

Александр. Это очень легко.

Филиппе. У меня нет зеркала.

Александр. Читай это на моем лбу, ублюдок! Он ничем не отличается от твоего! Он такой же вонючий, тупой и бездарный! Читай!

Филиппе. Не буду.

Александр. Читай!

Филиппе. Пошел ты в жопу.

Александр. Читай!

Филиппе пытается спрыгнуть с крыла. Александр хватает его за ногу и тащит обратно. Туловище Филиппе свесилось вниз и норовит упасть. Александр пытается вернуть его обратно. Ему это удается. Филиппе выскальзывает и исчезает. Александр остается лежать на крыле. Пауза. Затем он достает из кармана пальто плоскую металлическую фляжку, отвинчивает пробку, делает несколько глотков. На крыле тут же появляется Филиппе и садится рядом с Александром.

(Протягивает фляжку Филиппе.) Холодно.

Филиппе. Командир сказал, минус сорок. (Пьет.)

Александр. Какой командир?

Филиппе. Командир корабля. (Возвращает фляжку.)

Александр. А мы разве плывем? (Пьет.)

Филиппе. Мы летим. Корабль, соответственно, воздушный. (Берет фляжку сам.) Выражение есть такое. Воздушный корабль. (Пьет.) Командир воздушного корабля.

Александр. Вы с ним виделись? (Берет фляжку.)

Филиппе. Только что.

Александр. Как он там?

Филиппе. В порядке. Самочувствие бодрое, самосознание удовлетворительное. Александр. Бортовые системы корабля работают нормально?

Филиппе. Бортовые системы работают потрясающе.

Александр. С минуты на минуту пойду с дозором, то есть с обходом. (Льет.)

Филиппе. Желаю успешно обойти.

Александр. Спасибо. Проверю, как там наш командир.

Филиппе. Передавайте ему привет. (Берет фляжку.)

Александр. Непременно. Кстати, это вам было лично сказано?

Филиппе. Что именно? (Льет.)

Александр. Насчет сорокаградусных морозов.

Филиппе. Это я по его артикуляции определил, когда звезднополосатым орлом стремглав пронесся перед лобовым стеклом. Температура за бортом минус сорок, проартикулировал командир, а я, со своей стороны, то есть извне, эту его артикуляцию расшифровал. (Пьет.) Александр. Расшифровал правильно, я бы даже сказал, безупречно. (Берет фляжку.) Не соврал командир про температуру, всё как есть доложил, без обмана. (Пьет.) Хороший командир, честный, большую ответственность имеет перед национальным продуктом, похвально. Если бы он еще знал, что у него и на крыльях народ разместился, то был 6ы честен вдвойне. Спина мерзнет. Почему бы им не лететь в Грецию?

Филиппе. Куда?

Александр. В Грецию. В Афины.

Филиппе. Сомневаюсь.

Александр. Не слышу.

Филиппе. Уверен, что они туда и летят.

Александр. Это ирония?

Филиппе. Это факт. Летят в Грецию. Специально для вас. Только что наш командирчик приказал изменить курс.

Александр. Так, я понял, нам не по пути. Прошу выйти, молодой человек.

Филиппе. Только после вас.

Александр. Я еще задержусь.

Филиппе. Что ты там забыл?

Александр. Где?

Филиппе. В Греции.

Александр. Это колыбель европейской цивилизации, я соскучился по колыбели, по титьке, так сказать, я хочу пригубить эту титьку немедленно и бесповоротно.

Филиппе. Она у тебя в руке.

Александр. Кто?

Филиппе. Титька мировой цивилизации.

Александр (разглядывает пустую фляжку). Это не титька, это очередная твоя словесная гадость в направлении меня и моей титьки, точнее, фляжки, из которой ты, между прочим, высосал всю водку, обескровив тем самым титьку. А ведь я там никогда не был.

Филиппе. Где?

Александр. В титьке, в Греции.

Филиппе. Ну и что?

Александр. Я не мог там ничего забыть, я там никогда не был. Я бы, может, и хотел там что-нибудь забыть, но я там никогда не был - как я могу там что-нибудь забыть?

Филиппе. Не ори, у меня нормальный слух, я бы даже сказал, острый.

Александр. Я бы хотел забыть там свою старую и найти новую.

Филиппе. У тебя не может быть новой, тебе в колумбарий пора.

Александр. Да, ты прав, пора в Грецию, хватит, намучился, надоело, всё, конец, прощай.

Филиппе. Я сказал, в колумбарий пора.

Александр. В Греции тепло.

Филиппе. В колумбарии тоже.

Александр. Да не хочу я в колумбарий, я еще к титьке не добрался, а ты мне колумбарий предлагаешь поперек маршрута. Вот ляпнется самолет, тогда и будет колумбарий, а покуда летит, пусть в Грецию, там хорошо. (Начинает напевать сиртаки.)

Филиппе. А в колумбарии, надо сказать, значительно лучше. И никаких титек, только трупы, огонь и пепел. Чистота. Опустошенность. Музыка. Людей мало. Во всяком случае, живых мало. Это радует. Да, ты прав, в этой Греции хорошо. (Присоединяется к Александру, поющему сиртаки.)

Довольно длительная пауза, во время которой Филиппе и Александр заняты только исполнением мелодии. Затем Александр начинает говорить, а Филиппе продолжает петь.

Александр. В Греции море. В Греции солнце. В Греции свет. Да и греки мне нравятся. Гречанки. Греческие дети. Старики. Старухи. Вино. Афины. Атос. Крит. В Греции хорошо. В Греции весело.

Филиппе начинает танцевать.

В Греции надо быть. Да-да, мой возлюбленный читатель, зритель и грек. В Греции надо быть. Там титька. Быть надо в Греции. Всегда. Я не был. А мог бы. Жизнь не удалась. А в Греции, между тем, титька. Тепло около нее. Солнечно. Да и греки мне нравятся. Гречанки, опять же, с титьками. Дети, соответственно. Танцы у них интересные, строгие

такие, но и с огнем одновременно, с титьками. Вот, например, этот. (Оборачивается к танцующему Филиппе.)

Филиппе кивает Александру. Александр кивает Филиппе. Затем Александр присоединяется к танцу. Так они поют и танцуют довольно долго. Когда устают, останавливаются.

Филиппе. Разрешите представиться. Жан Филиппе Карамицопулос. (Кивок головой.) Александр. Добрый вечер. Александр Пападакис. Очень приятно. (Кивок головой.) Филиппе. Взаимно.

Александр. Вы наполовину француз?

Филиппе. Я наполовину грек. А вы, разрешите спросить?

Александр. На две половины.

Филиппе. Вам повезло. Вы целый.

Александр. Я бы хотел быть целее.

Филиппе. А у меня, знаете, не полупилось. Частично. Я частичный.

Александр. Но вы стремитесь быть целым, как я успел заметить?

Филиппе. Да, я бы хотел быть целее, точнее, не настолько початым.

Александр. Я понимаю вас, мой друг, я понимаю. Есть много средств, скоропостижных и достойных, народных также, для борьбы бескомпромиссной с початостью как с таковою, как с явленьем, распространенным нынче в мире повсеместно. Одно из них - откупорить бутылку и перечесть «Женитьбу Фигаро». Другое средство - это возвращенье на Родину на матушку, к истокам, где Детство протекало вместе с теми, с кем собиралась протекать и Старость, но Середина обернулась катастрофой, изгнаньем, эмиграцией, побегом. А между тем пора нам в Илиаду, уже устали мы от Одиссеи. Две эти книги перепутавши местами, Библиотекарь умер, не заметив.

Длительная пауза. Небо темнеет.

Филиппе. Тебе дать свежий носовой платок?

Александр. А? Зачем?

Филиппе. Сопли вытереть.

Александр. Спасибо, ваши носки, если можно.

Филиппе. Носки? Какие носки? Вы это о чем?

Александр. О непреходящей свежести ваших вечно-свежих носовых платков.

Филиппе. У меня непроходящий хронический гайморит. Я поэтому и гайморю в нос, а платки - каждый день меняю! (Демонстративно выбрасывает платок, достает из кармана другой, прикладывает к носу.)

Алексадр. Примите мои самые-самые по поводу игры слов и вторично по поводу стиля. Филиппе. Спасибо.

Александр. Вам спасибо.

Филиппе. Не стоит благодарности, меня болтовни не затрудняет. Иногда это очень полезно для реакции, столь необходимой в полевых условиях.

Александр. Вам, Жан, в Париж надо.

Филиппе. Обязательно. Сразу после Афин.

Александр. Там все население с гайморитом. Старики-старухи-женщины-и-дети. Произношение их выдает. Они скрывают, а произношение выдает. Там вас за своего примут. Знаете эту притчу о гайморите?

Филиппе. О чем?

Александр. О произношении.

Филиппе. Знаю.

Александр. Однажды один весьма могущественный лараноидальный Царь и Бог задумал свести на нет все наличествующее в его ареале поголовье орангутанов среднего размера еврейской национальности.

Филиппе. Вы нам это уже рассказывали.

Александр. А так как абсолютно все граждане ареала являлись орангутанами среднего размера, Царю и Богу предстояло достоверно определить, кто из них лицо еврейской национальности, а кто - другой, не подлежащей уничтожению, а наоборот, подлежащей размножению.

Филиппе. Вы антисемит.

Александр. И вот он придумал тест, всего одно слово, как бы пароль, который следовало воспроизвести перед соответствующей комиссией. Это был изощренный иезуитский трюк Царя и Бога, ибо орангутаны среднего размера еврейской национальности произносили определенные слова по-своему, чем невыгодно, как выяснилось впоследствии, отличались от остальных. Грянули массовые репрессии, и орангутаны среднего размера еврейской национальности предприняли попытку массового исхода из данного ареала в направлении исторической Родины. И знаете, какое слово произносили они на контрольно-пропускных пограничных пунктах?

Филиппе. В Израиль мы летим, вот куда!

Александр. Кто сказал?

Филиппе. Орангутан среднего размера еврейской национальности. Я на хвосте флаг видел. (Чешется.)

Александр. Какой?

Филиппе. Бело-голубой, со звездой Давида.

Александр. Врешь.

Филиппе. Слетай и посмотри. (Чешется.) На этот раз нас евреи обслуживают.

Александр. Ты уверен?

Филиппе. Еще бы! В Израиль летим. Кстати, ничем не хуже Греции. Тоже колыбель. Тоже титька. Еще неизвестно, чья титька поувесистей будет, греческая или еврейская. Александр. А почему ты мне раньше ничего не говорил, когда я спрашивал?

Филиппе. Запамятовал, Александр, извини, о других титьках думал. А ты разве уже не хочешь к колыбели прикоснуться, залезть в нее и пригубить?

Александр. Хочу.

Филиппе. Вот видишь, а тут и оказия подоспела.

Александр. Все равно, титька титьке рознь. Я хотел к греческой.

Филиппе. Александр, ты не плачь, не утонет в речке мяч. В Израиле хорошо. Море. Причем, то же самое. Солнце. Там тепло. Ты там никогда не был. Я тоже. Евреи мне нравятся. Еврейки. Еврейские дети. Старики. Старухи. Вино. Тель-Авив. Иерусалим. Хайф. В Израиле хорошо. В Израиле весело. В Израиле надо быть. Быть надо в Израиле. Всегда. Я не был. А мог бы. Жизнь не удалась. А в Израиле, между тем, тепло. Евреи с еврейками. А я там не был. А там еврейки.

Александр. Ты это уже говорил.

Филиппе. Не грех и повторить. Святые женщины, набожные, праматери наши. Там у них, у матерей, тепло. Юг.

Александр. Ближний Восток.

Филиппе. Тем более.

Александр. Там война, нечего тебе там делать.

Филиппе. Там все время война. Волков бояться - в лес не ходить.

Александр. Там убивают.

Филиппе. Это традиция.

Александр. Давай спрыгивать.

Филиппе. Не хочу. Он же там был, а почему мне нельзя?

Александр. Кто - он?

Филиппе. Орангутан среднего размера еврейской национальности. Он тоже некоторые слова не так произносил.

Александр. А именно?

Филиппе. Не помню.

Александр. А ты читал?

Филиппе. Я читать не люблю. Я люблю слушать. У меня слух острый. Я на расстоянии 60 метров от объекта могу слышать процесс пищеварения в желудке объекта, не говорят уже о процессах мочеиспускания и калоизвержения.

Александр. Достаточно, я понял.

Филиппе. Ты понял, а я слышу. Большая разница.

Александр. Согласен.

Филиппе. Вот и тогда - он говорил, а я слышал.

Александр. Процесс мочеиспускания или калоизвержения?

Филиппе. Слова святые.

Александр. Природа-мать проповедовала?

Филиппе. Природа-отец. Один миссионер рассказывал.

Александр. Что ты с ним сделал?

Филиппе. Он появился у нас с куском сырого мяса, нога антилопы, кажется, точно не помню, зебра тоже вполне вероятна, тащил его на себе несколько миль, для запаха, чтобы мы пришли.

Александр. Что ты с ним сделал, я спрашиваю?

Филиппе. Мясо мы съели. Мясо мы съедаем всегда.

Александр. Мама!

Филиппе. У меня сохранилась его фотокарточка на фоне Честерфилдского колледжа, очки и карманная Библия. Но я с ней так и не ознакомился.

Александр. Каннибализм есть гуманизм.

Филиппе. Это было до моего знакомства с тобой.

Александр. Это не оправдание.

Филиппе. Это не оправдание, это констатация. Животное не имеет совести. Следовательно, это не оправдание и не каннибализм, это что-то другое.

Александр. Фотокарточку покажи.

Филиппе шарит рукой в кармане, достает фотокарточку, Библию, круглые очки а металлической оправе, выкладывает на крыло. Александр надевает очки, разглядывает изображение их бывшего владельца.

Филиппе. Так ты умнее выглядишь. Александр. И более аппетитно, не так ли?

Филиппе. Носи на здоровье.

Александр. Он похож на Германа Гессе, Джеймса Джойса и Переса де Куэльяра вместе взятых. Точнее, он был похож на Германа Гессе, Джеймса Джойса и Переса де Куэльяра вместе взятых. Он был похож на них всю свою недолгую жизнь, прошедшую на неблагодатной ниве приобщения и благовеста, с рождения и до, покуда компания подозрительных личностей, собравшаяся для скромного приятельского ужина в безымянной местности на северо-западе дружественной нам Патагонии, не использовала его в качестве второго блюда после полагающегося в таких случаях первого, сырой ноги антилопы, или же зебры, что, в принципе, никак не отражается на сходстве покойного миссионера с покойными Германом Гессе, Джеймсом Джойсам и ныне здравствующим Пересом де Куэльяром.

Филиппе. Время было обеденное.

Александр. Время было обеденное, а для животных, как известно, это равносильно алиби, то есть во время совершения преступления животное было занято, а именно, ело жертву произошедшего преступления, и таким образом, не могло участвовать в совершении преступления, так как время, как уже отмечалось выше, было обеденное.

Филиппе. Ешьте плоть мою, пейте кровь мою.

Александр. Сказал он.

Филиппе. Сказал он.

Александр. И они восприняли это буквально.

Пауза. Небо темнеет. Александр разжимает пальцы - фотокарточка улетает с крыла вниз. Филиппе бросается следом. Щелкает кнопка записи диктофона.

Когда я был маленьким, я чувствовал, как мир распадается и как из него выделяется нечто одно, и это одно было мной, и я был этим одним, которое одновременно было всем. Когда я был маленьким, я знал, что я под контролем, я знал, что это что-то, это самое одно наблюдает за мной, и я тоже, наблюдаю, вместе с ним, наблюдаю за самим собой, хотя я и понимал, ах да, этот милый мальчик, так на меня похожий, он вроде бы я, но он вовсе не я, он просто подмена, дубль, костюм, оболочка, и именно поэтому, потому что я знал эту игру и эти правила, я мог наблюдать за ним, за этим ласковым мальчиком, за этим ходячим костюмом, который тоже распадался и выделялся, превращаясь в одно, которое было мной и одновременно ничем. Иногда я снимал костюм и отдавал его в чистку, делал в нем дырки и выбрасывал на помойку, мочился в штаны и заливал лимонадом рубашки, курил, впуская в него дым и прочее, включая мясо и макароны, разрушая тем самым подкладку, я имею в виду пищеварительный тракт, но я знал, я делаю это с другим, с тем, кто не есть я, кто просто носит мое имя в обмен на ношение мной костюма, или же его самого, милого мальчика, его тела, если быть уж совсем точным. Позже это знание стало пропадать, в те смутные времена полового созревания, когда я маленький начал превращаться в меня большого. И вот этот Меня Большой отупел настолько, насколько это вообще возможно в случае с белковыми существами, организованными в организованные организации. Он вообразил, что ласковый мальчик, а точнее, уже гадкий подросток, и он как таковой, это одно и то же, не то самое одно, которое дифференцировало и возвращало к целому, а то самое одно, о котором так долго твердили большевики и прочие вульгарные материалисты всех стран и национальностей. Он вообразил - он согласился - он признал это, и тут же низвергнулся в бездну.

Александр выключает диктофон и скатывается вниз, освобождая крыло от своего присутствия. Не очень длительная пауза, в продолжении которой на крыле только ветер. Затем там опять появляется Александр, на прежней позиции, поправляет пальто и волосы, включает диктофон.

Это опять я и моя бесконечная история о мальчике, костюме и еще о чем-то невыразимом, из-за чего, собственно, я открываю повторно и в который раз свой старый диетологический рот, и говорю вам, мальчик или костюм, кто знает, кто знал раньше, костюм или мальчик, сущность или пленка, ядро или скорлупка, кто-то из них знал, как можно выкрутиться из этого штопора в пяти сантиметрах от поверхности почвы, остаться в живых среди мертвых, да так и повиснуть между, в левитации над гравитацией. В первый раз это случилось, когда я случайно оказался в воздухе на высоте сорока метров до ближайшей земли, случайной и обещавшей стать последней, я падал, случайно выбив из-под себя случайный камень на случайной скале, где я что-то случайно забыл, наверно, мозги, и теперь падал вниз с высоты сорока метров, очевидно, по той же причине, то есть в силу природной рассеянности и благоприобретенной тупости. Мимо меня пролетали чахлые кустики и такие же чахлые птички, точнее, это я пролетал мимо с всем давно надоевшим ускорением свободного падения, а именно девять и восемь метров в секунду, и надо сказать, чувствовал себя весьма скверно, меня чуть-чуть знобило и подташнивало, но несмотря на это, я героически продолжал падать, уже приготовившись услышать не очень приятный звук соприкосновения моего пухлого подросткового тельца с матушкой землей, столь долго кормившей меня на убой и наконец-то этого убоя дождавшейся, я даже зажмурил глаза, но... ничего не произошло... ничего интересного... (Думает, опускает руку с диктофоном обратно на колено, закрывает глаза.) Я просто летел, яко птах...

Александр сидит молча, не открывая глаз, чуть шевеля губами, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону. Затем он выключает диктофон, наклоняет тело вперед, и кулем падает вниз. На крыле появляется Филиппе, оглядывается, ищет глазами Александр а. Не находит. Разглядывает пойманную фотокарточку. С двух сторон. Прячет ее в карман, поднимает с крыла Библию, открывает первую страницу, читает.

Филиппе. «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою». (Улыбается, закрывает книгу, бросает вниз, а затем с ревом прыгает вдогонку, исчезает.)

На крыле появляется Александр, включает диктофон.

Александр. Однако, у мальчика или костюма регулярно возникал один весьма щекотливый вопрос, а именно, летает ли он на самом деле, или же его так называемые полеты это его так называемые галлюцинации, ибо история с чуть было не произошедшим сорокаметровым концом карьеры и чудесным от него избавлением казалась совершенно немыслимой в первую очередь для него самого, не говоря уже о родственниках и сотоварищах, навсегда расположившихся на позициях воинствующего материализма, но что делать, он был жив, вот и ответ, падение, полет, все было здесь, на этом свете, немыслимо, но это так, все было здесь, да, здесь все было, ответ был здесь, вопрос был тоже здесь, а результат лежал в другом пространстве, на полке, где костюм хранился кем-то, наверно, тем, кто дал ему возможность летать в реальности, хотя никто не знает, что это слово значит и тогда... Никто не знает. Вот. Никто не знает. И тогда я забрался на крышу пятиэтажного дома, где жили мои родные и близкие, да и я сам, чего греха таить, тоже жил-поживал вместе с ними, с глазу на глаз, как говорится, бок о бок, разбежался и прыгнул. Я хотел проверить. Костюм хотел. Или мальчик. До сих пор не знаю. Я облетел вокруг дома дважды и обосрался. Я реально облетел и реально обосрался. Затем я вернулся на крышу, на исходную позицию, снял штаны и стартовал повторно, теперь уже с голой жопой. Ей, разумеется, было холодно и стыдно за то, что она летает вот так где попало и даже может оскандалиться непроизвольным калоизвержением, но чувство, возникшее здесь, в центре грудной клетки, было настолько неожиданым и привычным одновременно, что я даже позволил себе писнуть вниз с высоты пятого этажа на головы потенциальных прохожих, коих, впрочем, не наблюдалось, было два часа ночи в окружавшем меня черном беззвездном пространстве, и я мог летать еще два, не опасаясь пеленга, но слипались глаза, костюм желал спать там, где привык, и я вернулся в детскую, использовав открытую на ночь форточку. Благоухающее белье я оставил на крыше, как знак собратьям по авиалиниям и как намек на возможную посадочную полосу для разнообразной летающей посуды, в которую я не очень верил, но которая, я знал, существует. Впрочем, я выяснил главное, я мог летать так же свободно, как и быть однако, быть свободно я не очень-то мог по причине простой и, я бы даже сказал, незатейливой, жит я тогда в далекой и волшебной стране, где в школах детишки писали в тетрадках «Моя Родина - СССР».

На крыле появляется Филиппе. Александр выключает диктофон, раскрывает объятия навстречу уже раскрытым объятиям Филиппе.

Филиппе. Ба! Кого я вижу! Александр!

Александр. Филиппе!

Филиппе. Какими судьбами? Каким ветром? Попутным?

Александр. Да вот, знаешь ли, уважаемый Филипп Моисеич, собрался я в Иерусалим-город.

Филиппе. За каким хером, если не секрет, Александр Абрамович?

Александр. Над горой Голгофой летать, иудеев пужать, Второе Пришествие имитировать. Филиппе. Плюнь ты на это дело, Александр Абрамович! В другую сторону летим. Александр. Как это? Куда? Не может этого быть!

Филипп Моисеич!

Филиппе. Точно, Александр Абрамович. Хотел ты с иудаизмом могучим тягаться, а летишь, между тем, в католицизма сторону дряблую.

Александр. Куда же летим мы? Откройся, Филиппе.

Филиппе. Летим, Александр, не знаю куда, не знаю зачем, и не знаю откуда, а знаю я только, что сложим мы буйны головушки тама, куда мы летим!

Александр. О Боже, злой рок! О судьба! Почему так? Филиппе, ответь!

Филиппе меняет позу, голос, манеры. Он становится самим собой.

Филиппе. Чую. «Люфтганза» компания называется. Только что прочел. На борту написано. На крыле - «не курить», на борту - «Люфтганза».

Александр. Приехали. Можно выходить. Трап, пожалуйста! Еще раз, как ты сказал компания называется?

Филиппе. «Люфтганза».

Александр. Немцы.

Филиппе. Не устраивает?

Александр. Нет. Я выхожу. (Делает решительный шага сторону.)

Филиппе. Очки не уноси!

Александр исчезает, но тут же возвращается.................